Пресытившись политикой, Манек развернул спортивные страницы. Здесь были фотографии с крикетных матчей, снабженные саркастическим замечанием капитана австралийской команды, удивленного тем, как это «кучка нищих из страны третьего мира, решила, что может играть в крикет?» Дальше следовали снимки фейерверков, праздника и ликования, когда «кучка нищих» обыграла Австралию.
Манек стал быстрее пролистывать газеты. Через какое-то время даже фотографии стали казаться ему одинаковыми. Крушение поезда, наводнения, обрушение моста, министры, увенчанные венками, министры, произносящие речи, министры, посещающие места природных катаклизмов с человеческими жертвами. Он листал газеты, поглядывая в окно, за которым разыгралась стихия — бешеный ливень, гнущийся под напором ветра гималайский кедр, копья молний.
Но вот что-то в газете привлекло его внимание. Манек вернулся назад, чтобы взглянуть еще раз. На фотографии с большого вентилятора свисали три молодые женщины. На них были холи и нижние юбки. Один конец сари у каждой был привязан к лопасти вентилятора, другой — обернут вокруг шеи. Головы свесились на грудь. Руки болтались, как у тряпичных кукол.
Манек прочитал статью о случившемся. Глаза его постоянно возвращались к запечатленной сцене. Все трое были сестры — пятнадцати, семнадцати и девятнадцати лет, и повесились они в отсутствие родителей. Свой поступок они объяснили в записке. Девушки знали, что отец страдает из-за отсутствия денег на их приданое. После долгих волнений и споров они все-таки решились на этот шаг, не желая, чтобы родители стыдились трех незамужних дочерей. Они умоляли родителей простить их за причиненное горе, но другого выхода не было.
Манек не мог оторвать взгляд от фотографии — зрелище было неприятное, жалкое и сводящее с ума своей неподвижностью. Ему показалось, что все три сестры были разочарованы, словно они ожидали чего-то большего от своего действия, чего-то большего, чем смерть, а оказалось, ничего другого нет. Манек непроизвольно восхищался их мужеством. Какая должна быть сила воли, чтобы снять с себя сари и обмотать один конец вокруг шеи! А может, напротив, это было легко из-за точного расчета, логики и здравомыслия.
Манек оторвал глаза от фотографии, чтобы дочитать статью. Встречавшийся с родителями журналист писал, что горе было выше сил пожилой четы: во время чрезвычайного положения они потеряли при невыясненных обстоятельствах еще и старшего сына. Полиция уверяла: то был несчастный случай на железной дороге, но родители видели в морге раны на теле юноши. По словам журналиста, эти раны по виду напоминали те, что получают при пытках. «Более того, учитывая политическую ситуацию во время чрезвычайного положения и то, что их сын Авинаш был активным членом Студенческого союза, не вызывает сомнений: мы имеем дело еще с одним случаем преступного убийства при содействии полиции». Далее в статье говорилось о парламентском расследовании случаев произвола при чрезвычайном положении, но Манек дальше не читал.
Авинаш!
Дождь стучал по крыше и проникал в дом через окна. Манек пытался сложить выцветшую газету аккуратно по сгибу, но его руки дрожали, и она осталась лежать, скомканная, на его коленях. В комнате было душно. Он с трудом поднялся с кресла. Пахнувшая гнилью и плесенью газета соскользнула на пол. Манек вышел на крыльцо, жадно вдыхая свежий, пропитанный влагой воздух. Ветер ворвался в открытую дверь, упавшие листы газеты разлетелись по комнате, шторы вздулись. Манек закрыл дверь, потоптался на сыром крыльце, а потом шагнул под дождь, слезы струились по его лицу.
Одежда на нем вымокла за считаные секунды, мокрые волосы прилипли ко лбу. Манек обошел дом — спустился по склону на задний двор, прошел вперед и поднялся с другой стороны. Сквозь стену дождя были видны стальные тросы, удерживающие фундамент дома. Надежные тросы, они служили уже четвертому поколению. Но Манек мог поклясться, что за время его отсутствия дом немного съехал. Дом с суицидальными наклонностями, сказал бы Авинаш. Если так и дальше пойдет, и дом будет понемногу сползать еще и еще — в конце концов он разом сорвется с якорей и полетит стремительно вниз по склону. А что? Вполне вероятно. Сейчас все теряет опору, скользит и пропадает безвозвратно.
Манек пошел по дороге от городской площади, теперь он почти бежал. Он не замечал, что на него смотрят. Перед его глазами стояла фотография. Три сари, стянутые на хрупких шейках… Три сестры Авинаша… Ему нравилось кормить их в детстве, а они в шутку покусывали его пальцы. Бедные родители… Какой смысл в этой жизни? Где был в это время Бог, этот глупец? Он что, не видит разницы между добром и злом? Не имеет представления о простом равновесии? Если б Он управлял корпорацией, Его давно бы уволили за такие просчеты. Как Он позволил сотворить такое… со служанкой в Дубае, с тысячами сикхов, убитых в столице, с бедным таксистом, который не может снять кару?
Манек взглянул на небо. Прах отца, развеянный утром. Теперь он залит дождем, смыт навсегда. Эта мысль была невыносима — значит, не останется ничего… и мамы, не говоря обо всем остальном…
Он бежал по тропе, скользя и спотыкаясь, в надежде найти место, зеленое, полное счастья, спокойствия, где мог бы гулять отец, здоровый и уверенный в себе, положив руку на плечо сына.
Манека заносило в грязи, и, чтобы удержать равновесие, он широко развел руки. Теперь он испытывал то же отчаяние, что и отец, понимавший, что привычный мир рушится, долины теряют прежнюю красоту, леса исчезают. «Отец был прав, — думал он, — горы действительно умирают, а я был настолько глуп, что верил в вечность гор и неизменную молодость отца. Если б я серьезно поговорил с ним. Если б он позволил мне это».
А сейчас отцовский прах мокнет под холодным, проливным дождем. Манек побежал к тому месту, где утром опустошил коробку. Задыхаясь, он бежал, задерживаясь на тех местах, где утром останавливалась мать, но нигде не видел следов серого пепла. Тяжелое дыхание перешло в рыдания, он разгребал листья, отшвыривал ногой камни, отодвигал сломанные ветки.
Ничего. Он опоздал. Манек споткнулся и упал на колени, его руки увязли в грязи. Безжалостно лил дождь. Манек почувствовал, что не в силах подняться. Закрыв лицо грязными руками, он плакал, и плакал, и плакал.
Легко ступая по грязи, к Манеку приблизилась собака. Из-за шума дождя он не слышал как она подошла. Собака обнюхала его. Он вздрогнул и, почувствовав прикосновение к руке собачьей морды, отнял ладони от лица. Может, она из тех бродячих собак, которых подкармливал отец на крыльце? Манек погладил собаку, ощутив под рукой на боку гноящуюся рану. Интересно, сохранилась ли на полке под прилавком мазь, которой отец лечил бродячих собак?
Ливень пошел на убыль. Манек поднялся, вытер руки мокрой листвой и посмотрел в сторону гор. В тучах наметились просветы, в тумане кое-где проступила долина.
Дождь почти закончился, а он все стоял на одном месте. Прикосновение капель стало легким, как человеческое дыхание. Манек вернулся туда, где над обрывом росло одинокое дерево. Собака некоторое время тащилась за ним. Боль заставляла ее хромать, инфекция, возможно, проникла в кость. Манек подумал, что собаке осталось жить несколько недель, не больше. Кто теперь после смерти отца будет присматривать за ней?
