Манека тронула горечь его слов.
— Она создала монстра, — продолжал шофер, — а монстр уничтожил ее самое. А теперь этот монстр пожирает невинных. Резня продолжается уже три дня. — Руки его вцепились в руль, голос задрожал. — Они льют на сикхов керосин и поджигают. Хватают мужчин, вырывают или отсекают саблями бороды, а потом убивают. Целые семьи сгорают в своих домах.
Шофер провел рукой по рту, глубоко вздохнул и продолжил рассказ о побоище, которое видел своими глазами.
— И подумайте, господин, все это в нашей столице. Массовая резня происходит при бездействии полиции и болтовне политиков, которые твердят, что народ просто взбудоражен, а ведь здесь — открытая месть за убийство лидера. Гнусные шакалы, — тьфу! — И он сплюнул через окошко.
— Мне казалось, народ не очень любил премьер-министра. Почему такая реакция?
— Вы правы, господин, простой народ ее не любил, хотя в своем белом сари она походила на ангела. Но, даже если б ее любили, неужели вы думаете, что обычные люди устроили бы этот погром? Нет, это работа криминальных банд, оплаченная ее партией. Некоторые чиновники даже помогают бандитам, дают им списки адресов, где проживают сикхи и где располагается их бизнес. Иначе разве смогли бы убийцы действовать так эффективно и точно в таком большом городе?
Они проезжали улицы, где тлели руины, а вдоль дороги валялись груды камней. Женщины и дети сидели посреди развалин, некоторые плакали, другие бессознательно озирались вокруг. Лицо шофера исказилось, и Манек подумал, что тот боится.
— Не тревожься, — сказал он. — У тебя не будет неприятностей из-за моей бороды. Если нас остановят, я им сразу скажу, что я парс и покажу судру и кусти
[152].
— Но они могут попросить и мою лицензию.
— И что?
— А вы не догадались? Я сикх — два дня назад сбрил бороду и отрезал волосы. Но кару не снимаю. — Мужчина поднял руку, открыв стальной браслет на запястье.
Манек внимательно всмотрелся в лицо шофера, и очевидное вдруг открылось ему: на непривычном к бритве лице мужчины были порезы. И тогда все, о чем рассказывал шофер, — об увечьях, избиениях, обезглавливании людей и о прочих бесчисленных преступлениях бандитов: о ломаемых костях, терзаемой плоти, кровопролитии — все, что слушал Манек отстраненно, теперь воочию предстало перед ним благодаря этим порезам. Запекшаяся кровь на щеке и подбородке говорила о том, что ее пролилось много, порезы были особенно заметны на бледном, только что побритом лице.
Манека затошнило, стало зябко, на лбу проступил пот.
— Негодяи, — проговорил он сдавленным голосом. — Надеюсь, их поймают и повесят.
— Настоящие убийцы останутся безнаказанными. За голоса и власть они расплачиваются человеческими жизнями. Сегодня жертвы — сикхи. В прошлом году — мусульмане. До этого — хариджане. Настанет день, и вас не спасут судра и кусти.
Такси подъехало к вокзалу. Манек посмотрел на счетчик и протянул двойную плату, но шофер отказался от лишних денег.
— Ну пожалуйста, — сказал Манек, — пожалуйста, возьми. — Он настойчиво совал таксисту деньги, словно они могли помочь тому пережить творившийся ужас, и таксист наконец взял их.
— Почему бы тебе не снять кару и не спрятать ее на какое-то время? — спросил Манек.
— Браслет не поддается. — Мужчина показал, что браслет не снять. — Хотел было его спилить, но нужен надежный мастер, чтобы не проболтался кому не надо.
— Дай-ка я попробую. — Взяв шофера за руку, Манек крутил и тянул браслет, но тот не проходил дальше основания большого пальца.
Мужчина засмеялся.
— Держит не хуже наручников. Я взят в плен своей религией — счастливый заключенный.
— Тогда хотя бы надень рубашку с длинными рукавами. Пусть запястья не будут видны.
— Иногда приходится высовывать руку из машины — на поворотах. Иначе остановит дорожная полиция за неправильную езду.
Манек сдался и отпустил кару. Шофер взял его руку и крепко пожал ее обеими руками.
— Счастливого пути! Берегите себя! — сказал он.
Увидев сына, Абан разрыдалась. Как радостно видеть его снова, говорила она, но почему он ни разу за восемь лет не приехал домой — может, на что-то обиделся, может, думал, что его тут не ждут? Говоря это, она обнимала его, гладила по щекам, проводила рукой по волосам.
— Твоя борода мне нравится, — с некоторым сомнением похвалила мать. — Она тебе идет. Жаль, ты не прислал нам фотографию — отец бы тоже посмотрел. Но он и так все видит с небес.
Манек молчал и слушал. Не было ни одного дня за время долгой разлуки, чтобы он не вспоминал родной дом и родителей. В Дубае он чувствовал себя как в западне. Так чувствовала себя там и молодая женщина, которую он однажды увидел, когда делал профилактику холодильника на дому. Она приехала в Дубай работать прислугой, польстившись на хорошие деньги.
— Что с тобой, Манек? — взывала к сыну миссис Кохлах. — Тебе больше не нравится жить в горах? Ты считаешь, что у нас слишком скучно?
— Нет! Здесь очень красиво! — ответил Манек, рассеянно гладя ее руку. Он все думал, что стало с той женщиной. Ее чрезмерно загружали работой, мужчины из того дома постоянно заигрывали с ней, на ночь ее запирали, паспорт отобрали сразу. Она заговорила с ним на хинди, чтобы не понял хозяин, и умоляла ей помочь. Манек не успел ничего ответить — женщину позвали на кухню. Все, что он смог для нее сделать, не вступая в конфликт с властями, — это анонимно позвонить в индийское консульство.
Если сравнивать его с той несчастной женщиной, насколько он ее счастливее, думал Манек. Тогда почему он чувствует себя таким беспомощным даже дома?
И сейчас, глядя на плачущую мать, он понимал, что ему нечего ей ответить — ведь он и сам не знал ответа. Он мог только привычно сослаться на занятость, загруженность работой, недостаток времени, то есть повторять те пустые слова, которые писал в ежегодном послании к ней.
— Нет, назови мне настоящую причину, — настаивала мать. — Ладно, поговорим завтра, когда ты придешь в себя. Бедный отец, он так скучал по тебе и все-таки никогда не жаловался. Но это его мучило, я знаю.
— Теперь ты скажешь, что раком он заболел из-за меня.
— Нет! Я этого не говорила! Слышишь, не говорила! — Сжимая его лицо в своих руках, мать повторяла это снова и снова, пока не убедилась, что сын верит ей. — Отец однажды сказал, что для него самым худшим днем в жизни был тот, когда он позволил бригадиру Гревалу убедить себя в том, что работа на Ближнем Востоке — то, что тебе нужно.
Они сидели на крыльце, и мать рассказывала о подготовке к похоронам. Утром придут дастуры из ближайших храмов, хотя путь оттуда не близкий. Она с трудом уговорила двух дастуров провести церемонию. Многие отказались, узнав, что предполагается кремация, сославшись на то, что оказывают услуги только зороастрийцам, которые находят упокоение в «башнях молчания» — родные даже везут их для этого на поезде.
