В толпе засмеялись — так забавно калека припал к земле и что есть сил работал культями. «Тот, кто управляет машиной»
[135], — произнес кто-то, вызвав новый прилив смеха у тех, кто помнил старый фильм.
— Гран-при среди нищих, — поддержали другие.
Через сто ярдов от «Вишрама» для Шанкара началась неведомая территория. Здесь тротуар имел довольно крутой наклон, и колеса тележки завертелись быстрее. На такой большой скорости было невозможно повернуть за угол. Но Шанкар об этом даже не подумал. Главное — он оторвался от этой ужасной толпы.
Оказавшись на краю тротуара, он вскрикнул. Тележка пролетела какое-то расстояние и приземлилась прямо на перекрестке с оживленным движением.
Манек остановился на лестнице между заляпанными паном перилами и стеной, вымазанной бог знает чем. Пока он поднимался по лестнице общежития, к нему вернулось старое отвращение к этому месту. Всюду валялись пустые пачки от сигарет, разбитые лампочки, почерневшая кожура бананов, куски чапати в газетной бумаге, корки апельсинов. «Интересно, уборщик сегодня опоздал, или уже с утра так много набросали», — подумал Манек.
Он не ожидал застать Авинаша, но решил все равно оставить шахматы у кого-то, а может, на вахте в холле. На своем этаже, проходя мимо туалетов, он задержал дыхание. Зловонный запах ясно давал понять, что канализацию так и не привели в порядок, а вонь была такая сильная, что, казалось, застревала в горле.
Его комната была не занята, дверь не заперта. С его отъезда в ней никто не жил, она была такой, какой он ее оставил. Манек вдруг испытал страх раздвоения личности: одна его половина все еще жила здесь, другая — у тети Дины. Четыре ножки кровати, отодвинутой на фут от стены, стояли в банках с водой. Придуманный Авинашем прием для борьбы с клопами работал отлично. Авинаш любил шутить, что после жизни на мельнице он знает о тараканах и клопах почти все, а то, чего не знает, не имеет значения.
Манек подошел ближе, почти веря, что в банках осталась вода. Но в них не было ничего, кроме коричневатых яиц тараканов, дохлой моли и сонного паука. Высохшая вода оставила круги на деревянных ножках. Словно водяной знак: здесь жил Манек. Письменный стол и стул, свидетели былых шахматных сражений, стояли у окна, куда их передвинули, чтобы доставалось больше света. Казалось, это было очень давно.
Манек вышел из комнаты и бережно закрыл дверь в прошлое. К его удивлению, из соседней комнаты доносились звуки. Что скажет Авинаш, когда увидит его? Что он скажет Авинашу? Он собрался с духом — нельзя выглядеть взволнованным или неуверенным.
Манек постучал.
Дверь отрыли. На него удивленно смотрели пожилые супруги. У обоих были седые волосы; мужчина с впалыми щеками надрывно кашлял, у женщины были красные глаза. «Должно быть, родители Авинаша», — решил Манек.
— Здравствуйте! Я друг Авинаша. — Может, они дожидаются сына, который ненадолго вышел? — Вы его ждете?
— Нет, — тихо произнес мужчина. — Уже не ждем. Все кончено. — Старики медленно подались назад, сутулясь под невидимым бременем, и как бы приглашая его войти. — Мы родители Авинаша. Сегодня его кремировали.
— Простите? Что сделали?
— Кремировали. После долгого ожидания. В течение нескольких месяцев мы разыскивали нашего сына. Ходили по разным полицейским участкам, молили о помощи. Никто не помог нам.
Голос мужчины задрожал, он замолчал, с усилием взяв себя в руки.
— Четыре дня назад нам сказали, что тело его в морге. Нас пригласили на опознание.
Мать разрыдалась, прикрыв лицо уголком сари. Пытаясь утешить жену, отец зашелся кашлем. Он нежно коснулся пальцами ее руки. Где-то в коридоре хлопнула дверь.
— Но что… я хочу сказать… ничего, никто… — залепетал Манек. Отец положил руку ему на плечо.
Манек откашлялся и заговорил снова.
— Мы были друзьями. — Родители закивали, словно нашли утешение в его невнятных словах. — Но я не знал… что случилось?
Теперь заговорила мать, ее дрожащий голос был еле слышен.
— Мы тоже ничего не знаем. Приехали сюда сразу после кремации. Слава Всевышнему, церемония прошла хорошо. Дождя не было, и погребальный костер горел ярко. Мы остались там на всю ночь.
Отец кивнул.
— Нам сказали, что тело нашли много месяцев назад на железнодорожном полотне. Опознать его не смогли. Сказали, что он выпал из скорого поезда. Будто свисал с подножки или ехал на крыше. Но Авинаш был осторожный, он никогда такого не делал. — На его глазах снова выступили слезы, он замолк и утер их. Теперь жена легко коснулась пальцами его руки.
Но он смог продолжать.
— Наконец, после долгого времени мы увидели нашего сына. На интимных местах тела были ожоги, а когда мать поднесла его руку к своему лбу, стало видно, что на пальцах нет ногтей. Мы спросили в морге, как такое могло случиться от падения с поезда. Все может случиться, ответили они. Никто не помог нам.
— Нужно подать жалобу, — сказал Манек, с трудом сдерживая слезы. — Нужно… самому министру. Губернатору, я хотел сказать. Или комиссару полиции.
— Мы подали жалобу. В полиции внесли ее в регистрационную книгу.
Родители продолжили собирать вещи сына. Манек беспомощно смотрел, как они благоговейно складывают в чемодан одежду, учебники, бумаги, поднося прежде некоторые к губам. В комнате стояла тишина, почти не нарушаемая их легкими шагами.
— А о своих трех сестрах он вам рассказывал? — неожиданно спросила мать. — Когда они были малышками, он помогал мне за ними ухаживать. Ему очень нравилось их кормить. Иногда они кусали его за пальцы, он смеялся. Авинаш вам это рассказывал?
— Он все мне рассказывал.
Через несколько минут родители собрались уходить. Манек настоял на том, чтобы снести вниз чемодан, радуясь, что эти действия могут удержать его от рыданий. Благодарность стариков только усилила сознание того, как мало он может сделать, чтобы помочь им справиться с горем. Ему вспомнился первый день, когда на его пороге появился Авинаш с «Флитом». Они боролись с тараканами. Играли в чекерс
[136]. Рассказывали истории из своей жизни. А теперь он мертв.
Манек распрощался со стариками и направился в учебный корпус. И тут вдруг вспомнил, что шахматы так и остались у него. Он поспешил к воротам. Но родителей Авинаша нигде не было видно. «Какой же я дурак, — подумал он, — эти шахматы — бесценное воспоминание, они были бы им дороги. Ведь Авинаша наградили этими шахматами за победу на турнире».
Манек машинально повернул назад и снова оказался в холле общежития. Там он остановился и понял — шахматы каким-то образом надо вернуть родителям. Он почувствовал себя вором, лишившим несчастных утешения. Чем дольше он держит шахматы у себя, тем сильнее увеличивает их боль. Задача вернуть шахматы стала для него первоочередным делом, вопросом жизни и смерти. Он поднимался по лестнице, а слезы лились у него по щекам, вызвав любопытство у группы проходивших студентов. Кто-то свистнул и прокричал что-то неразборчивое. Потом послышалась песенка: «Не плачь, малыш; мама даст тебе кишмиш; а отец лукум подарит; бабка плов тебе наварит».
