И не отрывая взгляда от собственных рук, в которых подрагивал стакан с водою, княжна произнесла впервые в полный голос:
– Потому что он носит такую маску невинности или беспомощности, что, даже подозревая, его невозможно бояться.
– О ком вы, деточка? – осторожно вынул из ее рук стакан Аристарх Никитич. – Кого вы боитесь?
Дуня подняла голову и попыталась улыбнуться, чтобы успокоить соседа. Она хотела сказать, что никого не боится, но это уже не было правдой. И поэтому она так ничего и не произнесла, а замерла, глядя в по-детски наивные выцветшие глазки. Нерешительный, слабый, склонный к возлияниям. Никогда не имевший ни жены, ни детей. Постельничал со своею ключницей да все не решался сделать ей предложение. Улита! Что он сказал давеча княжне? Что хотел удушить холопку, да слуга вошел больно некстати…
О боже! Авдотья вскочила. И Настасья! Настасья, найденная ровнехонько у ручья, между двумя их имениями!
– Что с вами, Авдотьюшка Сергеевна? – встал, чуть покачиваясь, Аристарх Никитич. – Вам нехорошо?
– Да. Нет. – Авдотья почувствовала, что дрожит, будто студеная вода ручья медленно поднялась от подола к самому сердцу. – Аристарх Никитич, – сглотнула она. – Отчего ж вы о прошлом годе не охотились?
Это был выстрел вслепую. А охота бывает разной…
– Ножку, ножку свою повредил, – выставил сосед с улыбкой тощую ногу в желтых нанковых панталонах. – Отдал, каюсь, долг Бахусу! А жеребец мой этого не любит – вот и бросился через поле бешеным аллюром. Посчитал, живее буду, коли сам упаду в мураву, а не Бедуин мой низвергнет меня где на каменья. Так и провел затворником все лучшее время. То ли дело о позапрошлом годе: мы с вашим…
Авдотья перестала его слушать – сердце стучало где-то у горла, глаза заблестели: надобно было отвлечь душегуба и бежать, бежать без оглядки домой! Пусть Этьен и батюшка запрут ее в комнате и более никогда, никогда не позволят выйти в этот страшный мир.
– Да вы вся дрожите, душенька! Пожалуйте, присядьте. Мыслимое ли дело для юной барышни наткнуться на подобное во время утренней прогулки! А я-то, старый осел! Позвольте, подам вам хересу – исключительно от нервов! – Он, почти силою усадив княжну обратно на стул, обернулся к полуоткрытой двери: – Архип! Неси хересу и мне рюмочку не забудь!
Однако ни Архип, ни кто другой не спешил откликнуться на зов хозяина.
– Хамово племя! Совсем распоясались. Ничего, Авдотья Сергеевна, погодите, голубушка, я сам сейчас…
И он, покряхтывая, встал и, не без труда неся свое скособоченное брюшко, вышел из комнаты.
Стоило несуразной фигуре исчезнуть за дверью, Авдотья вскочила и бросилась к окну: старые рамы открывались неохотно, но она с отчаянной яростью дергала за латунные ручки, и, когда окно наконец распахнулось, внезапный сквозняк вдруг с силой захлопнул дверь. Уже успевшая подобрать юбку и взобраться на подоконник Авдотья, вздрогнув всем телом, обернулась – чтобы увидеть застывшего на пороге с подносом хозяина дома. И прыгнула.
Ушиблась она несильно, не дала себе даже почувствовать боли, и, припадая на одну ногу, поспешила к конюшне, где радушный хозяин уж, наверное, дал наказ расседлать и покормить ее кобылу.
– Ласточка! – крикнула она, забежав под темный бревенчатый свод, и услышала ржание. – Седлай! – приказала она веснушчатому мальчишке и прикрикнула: – Да торопись же!
Но едва тот бросился за седлом, как стало ясно: она не успеет. Как ни медленно ходил на жидковатых своих ножках хозяин дома, он успеет добраться до конюшни и до нее, Дуни, много, много раньше. Нужно было спасаться! – она, зажав в зубах подол и встав на чурбан, очевидно, в помощь малорослому мальчишке, схватилась за гриву своей Ласточки, перекинула по-мужски ногу и ударила лошадь со всей силы в бока.
– Пошла!
Послушная ей Ласточка вылетела из дверей конюшни, чуть не сбив на своем пути и рыжего мальчонку, и торопившегося к ней хозяина дома.
– Авдотья Сер… – только и донеслось до нее, но, прижавшись к сладковато-терпкой Ласточкиной гриве, Авдотья Сергеевна и не думала останавливаться.
* * *
– Какой позор! – Князь стоял над успевшей переодеться бледной дочерью. – Как ты могла даже помыслить подобное?! Аристарх Никитич губит девочек да девок?!
– Как мы можем быть уверены? – не поднимая головы, негромко сказала Дуня персидскому ковру в отцовском кабинете.
– Да Авдотьюшка Сергеевна, как же я мог-то? – Сидевший рядом с батюшкой Аристарх Никитич шумно вдохнул табак и чихнул. – Улиту мою мне вернули, голубушка. Полуживую. – Авдотья бросила взгляд на соседа: розовое лицо его с мягкими щеками подрагивало, маленькие глазки блестели от непролитой слезы – результат то ли душистого табака, то ли сострадания ко вновь обретенной ключнице. – Врачей-то у нас нынче, сами знаете, днем с огнем. Значит, и настойки варю, и компрессы кладу сам, все сам, ничем не брезгую. – И он покивал мелко головой. – Всю ночь, не верите, сижу, за руку ее, голубку мою, держу, счастью своему не верю. Молюсь! Молюсь только, чтобы Господь дозволил ей в себя прийти и в церковь поведу – венчаться. Не скрою, грех на мне. Но смою, смою своею любовию!
Авдотья заметила, как поморщился князь, – выражения страстного чувства по отношению к холопке, к тому же еще не раз изнасилованной хорватами Великой Армии, казались ему более чем неуместными. Но недавнее поведение собственной дочери было неуместным вдвойне, и потому князь держал себя в руках, выслушивая слезливые излияния первого и терпя недопустимое в девице упрямство второй.
– Вы же, – повернула впервые к гостю бледное лицо Авдотья, – вы же и ее удушить хотели, разве нет?
Аристарх Никитич мелко закивал, затряслись, словно желейное пирожное, щеки:
– Хотел, в чем сам же вам каялся. Все родственник ваш, философ, Авдотья Сергеевна. Вот князю Кутузову война глаз отняла, а я, не поверите ли, лишь с войною да бедою прозрел. А два года назад как мучился – и любил без памяти, а что делать с любовию со своею, не знал. А тот, как выпьем у костра после охоты, все говорил, что, ежели правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя. С чем жить нельзя, надобно уничтожить…
Дуня смотрела на соседа во все глаза – Нагорная проповедь не входила в список любимых Алешей философских притч. Увлеченная неожиданной гранью характера своего брата, она упустила из виду, что батюшка, держа руку на спинке стула, где сидел их гость, переместил ладонь к нему на плечо и легонько сжал, будто подбадривая.
Но супротив ожидаемого, Дмитриев вдруг замолчал, а после чуть смущенно улыбнулся княжне:
– А ежели нет у вас, голубушка, доверия моим словам, то извольте спросить хоть у людей моих…
Авдотья выразительно повела плечом, а Аристарх Никитич закончил:
– Более, увы, ничем помочь в ваших изысканиях, княжна, не смогу.
И с тем невеликим достоинством, кое позволял малый рост и кривое брюшко, встал и откланялся.
