Да, перед Сабиной храбрились все. Где именно впервые встретились ее родители? Еще до Израиля. В поезде или раньше? Они выросли в разных областях Польши, но потом это стало неважно. Теперь они были не из Познани и Люблина, а просто из Польши. И были уже не поляки, а лишь евреи. А лежа в постели в Фэрфаксе, что они поверяли друг другу? О чем вспоминали ночью, шепотом, чтобы не потревожить Сабину? «А ты знаешь, дорогая, что сталось с твоей сестрой?» – «Нет, милый, память об этом мне снегом завалило». А как они говорили друг с другом? На том, другом языке, который и Сабина учила, но так и не выучила? Лучше ли им засыпалось под знакомые с детства звуки?
– Мне надо лечь, – сказала Сабина, с трудом поднимаясь со стула.
– Останься! – Китти взяла Сабину за руку и сжала между своих ладоней. – И не сердись на меня. Может, я что не так тебе рассказала.
– Да вовсе я не сержусь, – сказала Сабина. – Просто устала очень.
И она направилась по коридору к комнате Гая, комнате Парсифаля, невольно ведя туда и Китти, потому что та не выпускала руку Сабины.
– Теперь ты мне что-нибудь расскажи. – Когда Сабина легла на кровать, Китти присела возле нее. – Тогда мы будем квиты. Расскажи о каком-нибудь путешествии или о выступлении вашем где-нибудь. О том времени, когда он был счастлив.
Голос у Китти был серьезный.
– Сейчас не могу. Расскажу попозже. Обещаю.
– Я очень-очень тебя прошу.
Сабина закрыла глаза и отвернулась. И только тут поняла, что все это время плакала.
– Дай мне поспать немного.
Сабина почувствовала ноги Китти возле своих ног. И ее подбородок у своего плеча, когда Китти вытянулась рядом на кровати.
– Ведь мне и мелочи какой-нибудь хватит. Вспомни, как он смеялся над какой-нибудь передачей по телевизору. Как радовался вкусным блинчикам. Ведь он просто обожал блинчики. Припомни что-нибудь хорошее! – шепнула Китти ей в самое ухо. – Так будет честно.
Но когда Сабина стала припоминать, хорошим было все. Если не считать того, как болел Фан, и того, что он умер, что-то хорошее происходило каждый день – двадцать два года подряд. И перебрав их все, Сабина выбрала наугад.
– Ладно. Это было давно…
– Рассказывай! – Голова Китти опустилась на подушку узкой одноместной постели.
– На толкучке в Болдуин-Парке он нашел ковер Савонери двенадцать футов и пять дюймов на семнадцать футов четыре дюйма. Примерная дата изготовления – тысяча восемьсот сороковой год. Настоящее сокровище. Ковер был в коробке, заваленный какими-то паршивыми одеялами и вязаными пледами. Продавец просил за него полтораста долларов.
День был ужасно жаркий, всю долину Сан-Габриель накрыло смогом, как крышкой, но Парсифаль настоял на том, чтобы прошерстить всю толкучку и все ряды до последнего. Сказал, что у него хорошее предчувствие, что какая-то вещь точно его здесь ждет, и если уж решился выбраться на толкучку в такую кошмарную погоду, с пустыми руками возвращаться нельзя.
– Ковер был такой огромный, что Парсифаль даже не стал его разворачивать, – продолжала Сабина. – Парень-продавец все повторял, что собирался разрезать его на части, чтобы получилось несколько ковриков нормального размера. Парсифаль заплатил ему наличными, и мы ухватили ковер и как можно быстрее потащили эту громадину к машине – получилось, конечно, не особо быстро. Ковров прекраснее этого я не видела никогда, ни до, ни после. Парсифаль выручил за него тридцать с чем-то тысяч долларов. С тех пор всякий раз, что мы ездили на толкучку, мы все искали этого парня: Парсифаль хотел доплатить ему. Он бы и сделал это обязательно, но парня мы так и не нашли.
На парковке в тот августовский полдень скопились сотни машин – сияющее море раскаленного металла и стекла. Парсифаль закинул назад голову и завопил от восторга, прижимая к груди миллионы крошечных шерстяных узелков. Пальцы его немели под тяжестью великого множества нежно-персиковых и лилово-розовых цветов, тончайших узоров, великолепной каймы. Он вопил, смеялся, бросался целовать Сабину, которая к тому времени уже достаточно разбиралась в коврах, чтобы понять, что произошло и как переменится теперь их жизнь.
– С этими деньгами он начал собственное дело. До этого он работал по найму, но признавался потом, что, едва взглянув на тот ковер, увидел свое имя на витрине. Вечером он позвал в гости всех друзей. Мы пили коктейли. Танцевали.
– Звучит чудесно.
– Было просто божественно, – шепнула Сабина.
Она говорила Парсифалю, что в жизни не встречала более удачливого человека, при том что везет ему абсолютно во всем. Счастье само плывет к нему в руки. Все, что ему нужно, он получает, даже и не прося. Вот так же получил он и ее. Сабина сказала ему это безо всякой иронии. Она гордилась им, восхищалась этой его безграничной удачливостью. Они ехали в ее машине – с кондиционером и без радио в противоположность его машине, снабженной и радио, и магнитофоном, но раскаленной, как печка. Карьеры Ирвиндейла они проехали, наглухо задраив окна. Всю дорогу распевали «Знаешь путь до Сан-Хосе?», а ковер покоился под ремнями на крыше, подобно туше свежеподстреленного гризли, ждущей превращения в чучело. «И я приеду в Сан-Хосе, где ждет меня покой». Сабина хотела рассказать и о том, что знали они из песни всего лишь один куплет, но все пели и пели, повторяя его раз за разом. Лос-Анджелес – это дорога, что не имеет конца. Это была ее любимая часть истории про ковер, но, слушая и рассказывая, Сабина так вымоталась, что, не договорив, уснула.
«Даже в самом ужасном своем виде Париж сказочно прекрасен», – шепчет Фан ей в затылок. Он стоит у нее за спиной на мосту Александра III, красивейшем из парижских мостов, и, когда Сабина оглядывается, он целует ее, сначала в обе щеки, а потом быстро касается ее губ.
– Шик и европейский, и американский. Какая ты красавица, Сабина! Может быть, жизнь в прерии как раз по тебе.
– Жизнь в прерии убивает меня, – говорит Сабина и, обнимая его за талию, чувствует под пальцами мягкий кашемир его пальто. Появление Фана ее не удивляет. Как и то, где они встретились. Париж Сабине знаком. Знакомы тяжеловесные статуи по обеим сторонам моста Александра III, фонари, которые вечерами кажутся горящими свечками. Парсифаль любил этот город. Чуть ли не каждый их выезд за границу включал в себя Париж. У них даже выработались здесь определенные ритуалы: хлеб они покупали в «Пом-де-Пен», чтобы выпить кофе с молоком наведывались в «Пиренеи», а в особо бесшабашном настроении ели пирожные «Монблан» в «Анжелине». Сабине известно, в какие вечера в музее д’Орсе не так людно и где запрятаны скидочные товары в «Бон Марше». Ее здесь уже ничем не поразишь.
– Париж – отличное противоядие от Небраски. Когда я понимаю, что слишком засиделся в Аллайансе, отправляюсь сюда – хотя бы на минуту. Эти города уравновешивают друг друга. И, может быть, даже существовать друг без друга не могут.
– Париж прекрасно обошелся бы без Небраски.
Перегнувшись через парапет, они глядят вниз, на воду Сены, в этот холодный день серой, мутной и все же прекрасной. И голые ветви деревьев, и железные фонари и решетки на окнах – все, что, казалось бы, не может быть красивым, сейчас поражает красотой.
