– В отце было и много хорошего, – продолжала Китти, – но я сейчас уже не скажу, чего именно. Помню, как его любила, но не помню за что. С ним ведь как было – можешь натворить что-то девять раз, и все тебе сойдет с рук, а на десятый раз не сойдет. На десятый раз он от тебя мокрого места не оставит. Он и с Гаем так делал, и с мамой. Бывало и со мной – но совсем редко. Мне стыдно было за то, что мне так мало доставалось. Что там Гай съел, не знаю, когда отец спросил его об этом, уже по голосу было ясно, что это будет тот, десятый, раз. Что тут можно было ответить? «Ага, съел!»
– И он просто открыл дверцу холодильника и сунул ребенка внутрь? Такого большого, восьми- или девятилетнего?
Это был не ее голос, а голос фокусника – ровный, уверенный. Выберите карту. Почувствовав, что руки начинают трястись, Сабина подсунула ладони под себя.
– Сперва он велел Гаю все вытащить из холодильника.
Китти опять взяла колоду и принялась тянуть карты – одну, другую, третью, четвертую, пятую. Она считала карты, выкладывая их на стол.
– Еду велел ему вытащить?
– Все вытащить – еду, полки. Иначе он бы там не поместился. Холодильник был полон, и дело шло медленно. Заняло кучу времени, Гай выкладывал все из холодильника на столешницу, на стол, на пол. – Китти жестом показала куда. – Гай плакал тихонько, а отец все бубнил: «Вечно лезешь куда не надо, вечно жрешь чужое». Потом он даже назвал его жирдяем, что уже ни в какие ворота не лезло, потому что, когда Гай снимал рубашку, ребра пересчитать можно было.
Парсифаль на пляже. Он снимает рубашку. Поднимает руки навстречу южнокалифорнийскому солнцу. Потом поворачивается к сидящей на полотенце Сабине. Говорит: «Ты скажи мне правду…»
– Мы, перепугались, конечно, но не то чтобы сильно. Уж больно по-дурацки все было. Мы, я то есть и Гай, думали, что отец просто берет нас на понт. Что скоро ему наскучит – слишком уж долго все тянется. Мы думали, что, когда Гай все вытащит, отец просто велит загрузить холодильник обратно, и все. Просто чтобы Гай успел подумать хорошенько над тем, как нехорошо есть чужое.
– А ты помогала ему разгружать холодильник?
– Мне отец не разрешил. – Собрав колоду, Китти стукнула ей об стол, чтобы выровнять.
– Но ты стояла рядом и все видела.
– Я все время там стояла, – сказала Китти. – Обычно, если я бывала рядом, до совсем плохого не доходило. Да и вообще обычно не доходило, но уж не знаю, что нашло на отца в тот день. Наконец Гай вытащил всю еду. Осталось лишь то, что было на полочках в дверце, ну и в морозилке. Морозилка была наверху, совсем маленькая, знаешь, в каких обычно только лед один и держат. Отец велел Гаю снять полки. Гай снял. Мы были уверены, что на этом-то все и кончится. А он сказал Гаю: «Лезь туда», и Гай полез. Я чуть не расхохоталась. Подумала, что это уже чересчур, не наказание, а глупость какая-то. Гай скорчил мне рожу, дескать, вот так номер, я в холодильнике! И в ту секунду, когда, казалось бы, все должно было кончиться, отец закрыл дверцу. Даже хлопать ей не стал, а тихо прикрыл – щелк! – будто просто пиво доставал. А холодильник старого образца и закрывается наглухо, как сейф, и я стала вопить так, что, думаю, и соседям было слышно. Гай потом сказал мне, что ему-то изнутри ничего слышно не было.
Сабина не оглянулась, чтобы посмотреть на холодильник. Она и так знала, что это встроенный «Уирпул» и что морозит он как зверь. Финала истории она не знала, но знала развязку – Парсифаль спасся.
– Отец велел мне замолчать. Идти в гостиную с ним вместе и сидеть там тихо-спокойно. Я все думаю, сколько времени может выдержать человек в холодильнике? Когда он начинает задыхаться? Но тогда я была ребенком, а дети такими вопросами не задаются. Да, господи боже, я и теперь не знаю, как долго способен человек в холодильнике просидеть. Тогда я не думала, что он может замерзнуть до смерти, но понимала, что там ему холодно, очень холодно. На дворе лето стояло, и на Гае были только майка и шорты. Отец взял газету и стал читать. Теперь, когда я сама стала матерью, я вспоминаю этот день, и у меня в голове не укладывается, как такое могло случиться. Он читал газету, а я сидела рядом. Сидела, сидела, сидела – а потом вдруг то ли сглотнула, то ли икнула и поняла, что все это время я не дышала. Тут я вскочила, бросилась на кухню и выпустила Гая. На внутренней стороне двери, там, где он ее пинал, пытаясь открыть, были следы его кроссовок. Дверь даже треснула. Не знаю, сколько он мог там просидеть – может, еще часов шесть. Помню, он был бледный-пребледный, но не знаю отчего – от удушья, от холода или просто оттого, что он испугался до полусмерти.
– А что отец?
– Да ничего. Даже головы не поднял. Знал, что я его выпущу. Уверена, что именно так он все и задумал. Я сказала Гаю, что сама загружу холодильник, но он побоялся. Решил, что должен все сделать сам, иначе его опять могут туда сунуть. Он вытер холодильник насухо, вычистил там все, прибрал. Потом мы выбросили все, что, как нам показалось, испортилось, вставили обратно полки и вместе разложили продукты. Они все успели намокнуть – в кухне-то было жарко. Гая всего трясло, но он молчал, не жаловался. Обтирал молочные пакеты и ставил на место. Не помню, где находилась мама все это время, но, вернувшись, она решила, что холодильник мы вымыли, чтобы сделать ей сюрприз.
– Ты рассказала ей?
Китти с силой надавила на веки ладонями.
– Гораздо, гораздо позже. Всякий раз, когда я злилась на мать, я все-все ей выкладывала. Когда отец был жив, мы – мама, Гай и я – были в одной команде. Все вместе против него. Но потом, когда Гая забрали и родилась Берти, я ополчилась на мать и стала во всем ее винить. Я считала, что в ее силах было как-то предотвратить случившееся. Когда все только произошло, я так не считала, но потом буря улеглась, я хорошенько все обдумала – и захотелось разорвать мать на части.
На долю Фана выпало много страшного. Ребенком его отослали из дома. Его отец, мать и сестры были убиты во время войны. Его жизнь состояла из сплошных утрат. До того как он обрел Парсифаля, Фан был один на всем белом свете. Но никто не догадался бы об этом по его лицу. Оно сияло в солнечных лучах, когда он дремал возле бассейна, – ясное, гладкое, исполненное умиротворения. Вечерами, приходя с работы, он неизменно приносил в кармане какое-нибудь лакомство для Кроля – морковку или виноград. На дни рождения он пек сложный торт – слоеный с джемом внутри. Он гладил Парсифалю носовые платки. Но что было между ними ночью? Может быть, крепко обнявшись, они поверяли друг другу самое тайное? Может быть, Парсифаль и шепнул тогда на ухо Фану: «Любимый, отец запер меня в холодильнике и оставил там задыхаться. Там было ужасно темно, ужасно холодно, и только мотор гудел». А Фан, уткнувшись лицом в шею Парсифалю, шепнул ему в ответ: «Милый, мою мать убили. И школьных друзей моих убили тоже. Убили всех, даже птиц на деревьях». Может быть, потом они баюкали друг друга, успокаивали? Но наступал ли для них покой, или они не могли уснуть до рассвета, вспоминая все то, что немыслимо было рассказывать при свете дня, а утром давали слово друг другу держать все в секрете? Может быть, и храбрились они лишь в присутствии Сабины?
