– Не знаю, насколько ты в состоянии это понять, – сказала Дот. – В уме тебе, конечно, не откажешь, но тебя же при этом не было. Даже я, которая была, и то не до конца понимаю.
– Могу представить, каково вам пришлось. – Сабине очень хотелось выпить кофе, но она не решалась.
– Я тебе скажу, каково мне пришлось. – Дот поправила очки на переносице. – Плохо пришлось. Я терзалась оттого, что муж мой умер, хотя я чуть ли не с того самого дня, как вышла за него, только и молилась о том, чтоб он либо делся куда-нибудь, либо умер. Винила себя за все эти молитвы. И за то, что сына моего забрали, а он всего-то и хотел, что защитить меня! Я только тогда и поняла, что Гай был моим любимчиком, и от этого тоже терзалась – разве можно иметь в семье любимчиков! Страшно терзалась из-за того, что, когда два месяца спустя родилась Берти, я назвала ее в память Альберта, и это, наверное, был худший мой поступок, потому что я как бы ясно дала Гаю понять, по кому тоскую больше. Как ни посмотри, плохо я справилась со всем этим, но ведь разве жизнь нас к такому готовит? С кого тут пример брать, на кого смотреть? Вот и делаешь что-то вслепую. Китти жутко злилась на меня за то, что я не смогла устроить так, чтобы Гая дома оставили. Все говорила, что по моей вине его отправили в Лоуэлл, и так оно и было. Китти только одного понять не могла: для меня счастьем было, что дело для Гая Лоуэллом кончилось! Ему шестнадцать почти сравнялось, и разговоры были, чтобы судить его как взрослого, а это уже тюрьма. А им что, они разве смотрят на то, что мальчик хороший, за мать свою заступился, на взрослого мужика пошел? И на то, что терпел он от Эла, как мучил его отец все те годы, им наплевать тоже. Тогда ведь жизнь какая была – не то что теперь. Муж бьет тебя, отец бьет – терпи, так уж положено. А попробуй ответить, палец подними – судьи эти всей сворой накинутся и уж научат тебя закону, впихнут его в тебя, так что из ушей полезет! Вот так. Гая забрали, а я осталась одна с Китти, а потом еще и с маленькой на руках и без денег. – Она покачала головой: – Ладно, забудь! Чего я себя жалею. Нехорошо это, стыдно!
Дот верно говорила: пример ей брать было не с кого. Не имелось у нее и пособия «Что делать, если ваш сын убил вашего мужа».
– Да нечего тут стыдиться, – слабо возразила Сабина. – Я сама все эти дни только и делаю, что себя жалею.
День разгорался, и снег уже посверкивал на солнце. На белом вспыхивали разноцветные искорки: зеленые, желтые, алые; такие получаются, когда в детстве забавы ради закрываешь глаза и жмешь пальцами на веки. Самый тяжелый удар достался, конечно, Парсифалю. Но он сумел ускользнуть – уплыл на своем баркасе, спасся. А вот Дот и Китти остались в доме – каждый день смотреть на злосчастный угол. Дот теперь плакала, а Сабина по собственному горькому опыту знала, что после утренних слез голова болит весь день. Наклонившись к Дот, она погладила ее по волосам, по туго накрученным куделькам. А потом сделала то, что видела миллион раз, но сама проделывала лишь раз-другой и очень давно. Вытащила яйцо у Дот из уха. Вуаля – и вот оно уже у Сабины в руке, белое и холодное. Фокус прошел гладко. Она хорошо рассчитала силу нажима, чтобы казалось, будто яйцо вылезает прямо сквозь барабанную перепонку. Перебарщивать тут, конечно, было нельзя. Сабина нередко видела, как в неумелых руках любителя скорлупа трескалась и желток с белком текли пострадавшему за воротник. Не зная, выйдет у нее или нет, Сабина ужасно обрадовалась, когда все получилось. Ей даже захотелось спрятать яйцо в ладони и вытащить снова – уже из второго уха. Дот испуганно ощупала свою голову и приняла яйцо из рук Сабины – благоговейно, точно это было нечто гораздо большее, чем материал для глазуньи.
– Ох! – воскликнула она, поглаживая снежно-белую скорлупу. – До чего красиво ты это проделала!
– Не так красиво, как красиво это ушко, – повторила Сабина дежурную реплику Парсифаля.
– Лучше б я тебе все рассказала.
– Да. Лучше.
– В Калифорнии я как-то смешалась. Ты, и дом этот, и пальмы…
– А то, что вы мне в «Шератоне» рассказали – будто в Лоуэлл Гая отправили из-за того, что он был геем?
Дот наклонила голову набок, к правому плечу, так что ухо ее почти касалось шерстяного свитера.
– Ну, о том, что он гей, мне было известно, и меня это беспокоило, когда удавалось выкроить часок для беспокойства. То, что Гай был геем, и то, что его отправили в Лоуэлл, у меня как-то в голове зацепилось одно за другое. Мне кажется, Лоуэлл как-то окончательно все решил для Гая. Может быть, расти он в другой семье, получше, и останься он в Небраске, и жизнь у него сложилась бы по-другому.
– Исключено, – сказала Сабина.
– Ты так думаешь?
– Его тянуло к мужчинам. Кому как не мне это знать. В этом была его суть.
Самая сокровенная суть. Ему было уютно с тем, кто совсем как он. С узкими бедрами, с колючей щетинистой щекой.
– Значит, ты не так уж сердишься на меня? Не уедешь?
– Когда-нибудь, конечно, уеду, но не сейчас. – Она все еще думала о фокусе с яйцом. – Ведь я только приехала.
Ей еще столько надо было выяснить. Не бывает так, что муж едва не порешил жену, сын порешил отца, а потом все разошлись-разъехались и жизнь продолжается – у каждого своя. А кроме того, даже успев побыть тут совсем недолго, Сабина обрела то, на что втайне надеялась: она словно приблизилась к Парсифалю. Логичнее было бы чувствовать подобное в Лос-Анджелесе, в доме, где они жили вместе, в клубах, где выступали, на Малхолланд поздним вечером, но во всех этих местах она лишь острее ощущала, что Парсифаля больше нет. А здесь в Небраске, где Сабина и представить его не могла, он виделся ей повсюду.
– Гай под конец такую штуку с серебряным долларом хорошо научился делать. – Дот жестом показала, будто вынимает что-то из уха. – Замечательно выходило. Ребятишки соседские хвостом за ним ходили. Ужасно им этот фокус нравился, хоть он и не дарил им потом доллар этот. А вот с яйцом у него не получалось. Он на мне практиковался, и я всегда замечала, откуда он на самом-то деле яйцо вынимает. Я, понятно, виду не показывала. Но он догадывался. – Она похлопала Сабину по коленке с горделивой радостью, по-матерински. – А вот ты – прямо ух! Яйцо будто из самой середки головы у меня вылезло. Не собиралась я вас сравнивать, но должна сказать – у тебя эта штука куда лучше выходит, чем у Гая выходила.
– Да что вы, господь с вами! – воскликнула Сабина, совершенно потрясенная услышанным. – Все, что я знаю о магии, я узнала от него, это он меня научил. Трюк с яйцом – сущий пустяк. Детский фокус. А он… – Она на секунду замолчала, с горечью подумав о том, что больше никто никогда не увидит фокусов Парсифаля. – Он делал вещи невероятные.
Дот одобрительно кивнула:
– Я не говорю, что он был плохим фокусником. Он был чудесным фокусником. Да он за что ни брался, во всем был хорош: в бейсболе, в математике, даже в стряпне. Я только говорю, что у тебя к фокусам этим талант какой особый, что ли…
Она поджала губы – мать, старающаяся честно рассудить детей.
