– Я хотела выбрать вашу профессию. Но только когда он думал стать фокусником. А в те дни планы у него были самые разнообразные. Если бы он остановился на бейсболе, мне бы в его карьере места не нашлось. Разве что биты таскать.
Когда Гаю было двенадцать, ни о какой Сабине и речи не было. А была только девочка из лос-анджелесского пригорода Фэрфакса, девочка, которая пьет выжатый мамой на кухне апельсиновый сок и берет в библиотеке книги об архитектуре старинных замков. Никому в Аллайансе и в голову не могла прийти мысль о Сабине. Да в Сабине и нужды не было, потому что ее роль принадлежала Китти, такой прилежной, понятливой, работящей. Да и что за работа: всего и требуется от девушки, что держать шляпу и изображать изумление всякий раз, когда оттуда извлекают кролика. Китти для такого отлично подходила – стройная, спина прямая, плечи развернуты. Вот она и решила, как это свойственно детям, что нашла призвание на всю жизнь. Не бог весть какая завидная участь, по правде говоря, но теперь Сабине казалось, что она украла работу мечты у женщины, что сидит напротив нее за кухонным столом. Мир, от которого бежал Парсифаль, с Китти обошелся сурово – замужество, двое детей, работа на износ и бесконечные зимы. Каждый день такой жизни отпечатался на ней. Сбеги Китти из дома вместе с братом, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать, – какая бы из нее получилась красавица! Сабина так и видела ее в лиловых шелках, с голыми плечами под тонкой вуалью, с бусами вокруг шеи. Она бы справилась. Отлично бы справилась.
Час был не просто поздний – чуть ли не предрассветный. Даже снегопад, утомившись, прекратился.
Куда ни глянь – сон, тишина и мрак. В Лос-Анджелесе такого времени суток просто не существует.
– Признаюсь, – сказала Китти, – в тот вечер, когда мы впервые увидели вас в представлении Карсона, я подумала: «На ее месте должна была быть я».
– И верно, – смущенно ответила Сабина. – На моем месте легко могли бы очутиться вы!
– В детстве мы были очень дружны с братом, – сказала Китти устало, словно у нее уже не осталось сил об этом рассказывать. – План наш заключался в следующем: сжать зубы и терпеть, пока не вырастем, а там – прости-прощай, родной город! Отправимся вместе в Нью-Йорк, сменим имена. Сколько детей по всему миру, наверное, ложась в постель вечерами, мечтают перебраться в Нью-Йорк и сменить имя. Но потом становятся старше и о мечтах забывают. А вот Гай не забыл: сделал все, как было задумано, кроме одного… – Она осеклась и улыбнулась в знак того, что со всем примирилась. – Меня с собой не взял. И я его понимаю, честное слово, понимаю! Это ведь как побег из тюрьмы. Лучше бежать в одиночку – так больше шансов. – Одним уверенным движением Китти раздавила в блюдце окурок и зажгла новую сигарету. Руки ее двигались уверенно, не дрожали. – Все было так давно. Я и думать забыла об этом. У меня два чудесных мальчика. С родными живу душа в душу. – Она покачала головой: – Я что-то слишком разболталась. И говорю, наверное, путано.
– Нет, – возразила Сабина. – Я все понимаю.
Дети, которые мечтают сменить имя и переехать в Нью-Йорк? Нет. Этого она, привыкшая в детстве, что ей читают перед сном каждый вечер и за ручку переводят через любую улицу, не понимала. Ведь жила она в Лос-Анджелесе, где было все что ни пожелаешь: персики в январе, симфонический оркестр, Тихий океан. Лос-Анджелес – не из тех городов, откуда дети мечтают уехать. В такой город дети мечтают попасть.
– За то, чтобы вырваться из такого города, как наш, платить приходится дорого. – Китти улыбнулась: – Аллайанс не любит отпускать своих, мертвой хваткой держит. Знает, что новых на их место не получит – мало найдется охотников. Но Гай вырвался и заплатил.
– Каким образом?
– Страданиями! – Китти произнесла это даже весело, словно страдания были самой выгодной ценой.
– Вы исправительное заведение имеете в виду?
– И это тоже. И убийство отца. После такого пути назад уже нет.
Сабина выпрямилась на стуле. Лица словно коснулось что-то влажное и холодное – отгоняя это что-то, она взмахнула рукой, сигарета, докуренная почти до фильтра, но еще горящая оранжевым огоньком, выпала из губ, укатилась под стол.
– Что?
Китти выглядела изумленной, будто новость эту она не сообщила Сабине, а только что узнала сама.
– Убийство отца, – повторила она.
Слова эти были из разряда слов, которым суждено остаться в памяти навечно.
– Вашего отца…
– Они же вам рассказали, – проговорила Китти, не то спрашивая, не то утверждая. Во всяком случае – с надеждой.
– Кто рассказал?
– Гай рассказал. Мама. Берти, наконец. Черт!
Наклонившись, Китти достала из-под стола окурок, оставивший на зеленом линолеуме маленькую черную отметину. Теперь про это пятнышко будут говорить: вот тогда-то Сабина и узнала!
– Никто мне ничего не говорил.
Китти раздавила ничтожный остаток того, чего уже не было, и подошла к раковине вымыть руки. Вымыв, отряхнула и вымыла опять.
– Почему же никто не рассказал вам?
– Откуда мне знать!
Китти вытерла руки висевшим на ручке холодильника посудным полотенцем. Вид у нее был жалкий, виноватый, и на секунду Сабина даже подумала, что если и вправду было убийство, то убийца – Китти.
– Простите, – сказала Китти. – Я не хотела, чтобы так получилось. Мне в голову не могло прийти, что вы не знаете. В смысле что эту историю невозможно не знать. В ней вся суть. В ней вся наша семья.
– Вы говорите, что Гай убил отца.
Потому что тогда это был Гай.
– Да, убил, – тихо сказала Китти.
– И это доказано? Достоверно подтверждено? Кто-нибудь видел это?
Нет, неверных толкований тут быть не должно! Она не даст обвинить его в чем-то совершенно немыслимом!
Вскинув голову, Китти повторила список свидетелей:
– Я видела. Мама видела. Гай видел. Отец видел. – Она оперлась спиной о кухонную стойку, словно боясь, что сейчас Сабина бросится на нее.
Что это, снег все еще метет? Сквозняки гуляют по дому? Не пора ли вставать остальным? Может, разбудить их?
Сабина спросила, когда это произошло.
– Под Новый год в канун шестьдесят шестого. Гаю было пятнадцать лет. Почти шестнадцать.
Она спросила, как это произошло.
– Он его ударил.
– Рукой? Кулаками?
Китти покачала головой. Рассказать выпало ей. Но это и не секрет. Все газеты на пятьсот миль кругом писали об этом и написали вновь, когда Гая выпустили из Лоуэлла.
– Битой, – сказала Китти. – Бейсбольной битой. Одним ударом. Он не убить его хотел, только остановить. Схватил отца за грудки. Ударил по щеке. Но тот лишь отмахнулся от него, как от мухи, а удара словно и не почувствовал. А бита – рядом была, за дверью стояла. Гай ее всегда туда ставил. Времени подумать у него не было. Совсем. Он только и хотел, что остановить отца, но вот как он это сделал… – Она замолчала и после паузы продолжила: – Отец был очень проворный. Некогда было раздумывать. И рассчитать, куда удар придется, Гай тоже не мог. И саданул отца битой по шее. Сломал ему шею. Он и двух минут не протянул.
