Ночь. Она на заснеженном поле, другом, не во Вьетнаме. Простуды она не боится, хотя на ней лишь тонкая пижама Фана, которую он так ни разу и не надел, а снег глубок. От сильного ветра пижамой словно облепило тело, но Сабине не холодно, потому-то она и знает, что это сон. Небо ясное, а в отраженном снегом свете луны можно хоть книгу читать. Пока луна светит, а ей не холодно, бояться Сабине нечего. Не проходит и минуты, как появляется Фан: маленькая черная фигурка движется к ней издалека, с трудом пробирается сквозь сугробы. На нем соболья шапка, та самая, привезенная Парсифалем из России, шапка, что лежит сейчас рядом с чемоданом Сабины, брошенным на незанятую кровать.
– Эй! – кричит она, машет Фану и кидается ему навстречу.
Это все равно что брести сквозь мелкую муку – следов не остается.
– Невероятно, что ты первая сюда добралась!
– Я уже была здесь, – говорит Сабина, твердо зная, что и во сне она находится в Небраске.
Чем ближе подходит она к нему, преодолевая снег, тем легче становится на душе. В жизни Сабины никогда не было настоящего любовника. Были мужчины, с которыми она ужинала, были те, с которыми спала, иногда довольно продолжительное время. Но не было мужчины, к кому, едва его завидев, хотелось бы бежать навстречу, в чью шею хотелось бы уткнуться лицом – и рассказать во всех подробностях события прожитого дня. Не было мужчины, который бы мог, просто прижав ее к груди и назвав по имени, перевернуть ее жизнь. Один лишь Парсифаль это умел. Но с Парсифалем они не были любовниками. А теперь вот Фан. Он обнимает ее, прижимает к груди, а потом поднимает высоко над головой, туда, где ясное небо и звезды.
– Мне здесь делать абсолютно нечего, – говорит Фан, – но хотелось проверить, как ты. Небраска… – Он обводит поле рукой. – Кто бы мог подумать!
– Никто, – честно признается она.
– Я-то рос в Сайгоне, в Париже, в Лос-Анджелесе. Но такого не видел никогда. Когда Парсифаль впервые привел меня сюда…
– Вы часто здесь бываете?
– Парсифалю тут нравится, – отвечает Фан. – Ему все хочется проведать семью, подумать о прошлом. Это стадия такая. Поначалу я все время был во Вьетнаме, а теперь лишь наездами, потому что люблю эту страну.
– А дома ты у него бывал?
– О, конечно, – говорит Фан. – Он же хочет видеть сестер, мать. Однажды мы полежали в его комнате на кроватях, узких таких, одинаковых кроватях…
Сабина закрывает глаза и так и видит их, лежащих в темноте, одетыми, на кроватях, с руками, чинно сложенными на груди, как у покойников. О ней они не вспоминали. Они были там вдвоем.
– Не знаю, почему я здесь, – говорит она.
– На то есть причина. Издалека картина видна куда лучше. И все встает на свои места. – Он простирает руку в темноту. В отраженном снегом лунном свете Сабина так ясно видит его лицо. Фан счастлив. И счастье это подарила ему смерть. – Все так стройно, четко… Поразительно!
– Но я не могу взглянуть издалека! – говорит Сабина, и голос на секунду изменяет ей. – И я здесь одна. Посреди всего! В самой гуще! И не могу ни в чем разобраться!
Он нежно обхватывает рукой ее шею, проводит большим пальцем по ее щеке. Она не просит утешения, но обретает его. Именно это ей нужно – чтобы ее коснулись, погладили, обняли, пообещали что-нибудь, пусть и невыполнимое.
– Все наладится, – говорит Фан. – Все будет замечательно.
Он распахивает полу своего пальто, и Сабина, хоть ей и не холодно, делает шаг вперед и прижимается к его груди, к его мягкому свитеру. Его руки ложатся ей на плечи, и она думает: «Пусть все и останется так. На веки вечные. Держи меня крепко. Позволь мне стоять тут с тобой всегда!»
– Хорошо, – говорит она.
– Хорошо, – говорит и он и прижимается щекой к ее волосам. И пусть не на веки вечные, но очень-очень долго они стоят так, а сколько это длится и когда заканчивается, Сабина уже не помнит.
Очень странно просыпаться в темноте, в чужом доме. Сабина, моргая, ощупывала одеяла. Она дома? Это ее постель? Нет. Значит, в больнице, в палате Фана? Или Парсифаля? Нет. Она каким-то образом вернулась в прежнюю свою квартиру, в родительский дом, а ничего другого и не было? Нет. Издалека доносился звук, очень тихий, должно быть, скребли по полу ножки стула. Этот звук и вернул Сабину в реальность – комнату Парсифаля в Небраске. Потом ей показалось, будто в воздухе возник запах сигаретного дыма – и тут же пропал, но в сознании остался. На электронных часах горело 1:30. Сабина закрыла глаза, подождала – бесполезно. Повернулась на бок, сунула голову под подушку, повернулась на другой бок. Нет, видно со сном покончено.
Делать нечего – надо вставать. Босиком, еще осоловелая, она прошлепала по коридору. На кухне кто-то курил – Дот или Берти. Сабина легла слишком рано – и вот результат. Могла бы и сообразить, что вскочит посреди ночи. А была бы поумнее, пошла бы в постель только сейчас.
На кухне, спиной к двери, сидела женщина. Темные, по плечи, волосы, убранные в хвост, обнажали бледную шею. Женщина наклонила голову, так что Сабина могла различить на ее затылке тени от верхних позвонков, и курила так сосредоточенно, что совсем не замечала постороннего человека. В блюдце перед ней уже лежали два раздавленных окурка. Вокруг лампы над ее головой клубился легкий дымок. Даже со спины, даже встретив ее впервые, Сабина узнала девочку с фотографии.
– Китти?
Женщина подняла взгляд на Сабину, и улыбка озарила лицо ее брата – те же ярко-голубые, чуть раскосые глаза, та же темная впадинка под нижней губой. Мысли Сабины путались; в голове мелькнуло, что она спала и ей снился сон, и, может, это тоже часть сна: она отправилась в Небраску, чтобы отыскать Парсифаля, а он оказался женщиной! На Китти были толстовка и узкие джинсы, носки без туфель. Вылитая мать Парсифаля, какой ее воображала себе Сабина: женщина из Коннектикута, решающая кроссворды в машине, женщина, созданная ею из Парсифалева ребра, пока тот спал.
– Сабина… – только и произнесла она. Уронила сигарету на блюдце, встала. И, быстро подойдя к Сабине, обняла ее. Всего несколько минут назад Сабину тоже обнимали, сейчас объятие было таким же и не таким. От Китти пахло дымом и чем-то соленым и чуть-чуть – мылом и пудрой. Сабина легонько погладила ее спину. Продлив объятие чуть дольше, чем предполагают нормы вежливости, Китти опустила руки. Когда она сделала шаг назад, стало видно, что она улыбается и вот-вот заплачет. – Хорошенькое впечатление я, наверное, на вас произвела – при первом знакомстве! – Она засмеялась и тыльной стороной руки вытерла со щек слезы.
Парсифаль тоже плакал и смеялся одновременно. И еще смеялся, когда смущался.
– Я в последнее время постоянно реву. Простите, что с ужином так вышло. Думала, что выберусь рано, а приехала уже сильно за полночь.
Знала ли она, как похожа на Парсифаля? Замечала ли это сходство на фотографиях?
– Да я и не хотела есть.
