– Мне солгали?
Она замотала головой:
– Нет. Китти. Когда я вернулась из Калифорнии, сказала, что ее фотография стоит на его ночном столике. Ну не могла я ей сказать, что на самом-то деле она в коробку была сунута, вперемешку с разными другими. Мы-то с тобой знаем – чудо уже то, что фотография нашлась в доме, но для нее ведь это так важно было – верить, что фотография стояла прямо у его кровати, что он все время глядел на ее карточку, что думал о ней…
На секунду Дот в волнении запнулась.
– Детей моих я люблю, – продолжала она. – Спроси кого угодно – это так. Но если строго между нами, то я тобой восхищаюсь за то, что ты не стала рожать. Сколько мук от них терпишь, господи, и нет этому конца, честное слово, бесконечная, вечная мука!
И Сабина ясно ощутила, как в эту самую минуту в Фэрфаксе ее родители ровно то же самое говорят о ней. Она взяла из рук Дот лошадку, поставила на полку.
– А не выпить ли нам чего-нибудь, как считаете?
– О! – пробормотала Дот, выныривая из своих печальных грез. – Вот это ты дело говоришь!
Откуда-то из недр кладовки Дот достала бутылку «Джека Дэниелса», и они вдвоем уселись за маленький кухонный стол со своими стаканами и мыслями об утрате. Виски заставил Сабину вспомнить исповедь в баре «Шератона» и исправительное заведение для мальчиков в Небраске, и она уже собралась подробнее расспросить об этом, но тут распахнулась задняя дверь. Снег ворвался в кухню с такой прытью, что линолеум из бледно-зеленого тут же превратился в белый. Берти и Хаас вернулись с пиццей.
Всю суматоху с доставанием тарелок и салфеток Хаас переждал, стоя у двери и не снимая засыпанной снегом шапки. Сабина решила, что возле выхода – его излюбленная позиция и что при любом пожаре он, всего вероятнее, окажется в числе выживших.
– Я домой поехал, – сказал Хаас. – Работы проверять.
– А поужинать ты не хочешь? – спросила Дот.
– Да я там перекусил, пока ждали. Так что в дорогу готов.
Сабина поблагодарила его за то, что встретил и привез, а он заверил, что это пустяк и благодарности не стоит. Берти одарила его сдержанным поцелуем, и Хаас отбыл.
– На дорогах, наверное, беда.
Дот встала, чтобы положить всем еще пиццы.
– По радио сказали, уровень осадков – десять-двенадцать дюймов.
Берти казалась немного раздосадованной, не то отъездом Хааса, не то тем, что сама с ним не уехала. Ей под тридцать, неужто она не имеет права уехать с собственным женихом!
– Пока нас не было, Китти не звонила?
Дот покачала головой:
– У сестры твоей дела.
– Да какие, к черту, там у нее «дела»! Это у Говарда – «дела»!
Берти не то чтобы швырнула вилку на стол, но опустила ее жестом довольно-таки решительным.
– Как бы там ни было, не думаю, что это повод в присутствии Сабины повышать голос. Давай хотя бы на один вечер прекратим распри и покажем, какая мы дружная семья!
Берти вновь взяла вилку и стала рассеянно ковырять ею сыр.
– Не понимаю, почему мне запрещают говорить о Китти!
– Мы о ней без конца говорим, и ни к чему хорошему это не приводит! Чужие поступки на себя не примеришь, – устало сказала Дот. – Я жизнь свою на это угрохала.
Берти внезапно повернулась к Сабине.
– А у тебя сестры-братья имеются? – попыталась она направить беседу в более безопасное русло.
Ее кудрявые волосы были мокры от растаявшего на них снега и поблескивали, словно сбрызнутые лаком.
– Нет, я одна, – ответила Сабина. – Наверное, родители посчитали, что и одного ребенка достаточно.
Дот и Берти молча смотрели на нее, ожидая развития темы, но его не последовало. А они-то надеялись, что заданный вопрос уведет разговор в сторону от их собственных забот и тревог. Но этого не случилось, и теперь Феттерсы не знали, как быть дальше. Сабина была бы рада узнать, что там за история с Китти, но если Берти и готова была ее рассказывать, то Дот явно не желала слушать. А кроме того, Сабина прилетела в Небраску совсем не ради Китти. Ей не терпелось вновь очутиться в спальне Парсифаля, полежать там, глядя в потолок, тот самый, в который когда-то глядел он.
– Сказать по правде, я жутко устала! – сказала Сабина, полупритворно потягиваясь.
– Дорога выматывает еще как, – с облегчением подхватила Дот. – Да и то сказать, период у тебя не из легких. Так что можешь не доедать. Ты ведь наелась?
Сабина ответила, что и не была особенно голодна.
– Конечно, конечно, детка! Такой длинный день все мы прожили… Отправляйся-ка ты в постель! Если что надо, кликни. Я пока не ложусь.
Берти подняла глаза от тарелки.
– Прости, что затеяла это все. Мама права: лучше б я помалкивала!
– Ты и помалкивала, – возразила Сабина. – Я так и не поняла, из-за чего весь сыр-бор.
Все пожелали друг другу спокойной ночи, и Сабина направилась к себе по тускло освещенному коридору, увешанному фотографиями множества незнакомых ей людей и нескольких знакомых. В ушах по-прежнему звучали голоса родителей. И вправду: о чем она только думала!
Но в комнате Парсифаля на нее нахлынули совсем другие чувства. Сабина остро ощутила ту отчужденность от мира, которую порождает не одиночество, но близость того единственного человека, с которым тебе абсолютно спокойно. Дверь комнаты была хлипкая, фанерная – хлопни разок посильнее, слетит с петель. Защелки не оказалось, а в широкую щель над полом проникал свет из коридора. Однако, закрытая, дверь эта уже сама по себе знаменовала свободу. Сколько раз, должно быть, он спасался за этой дверью, сколько раз молил, чтобы в наказание его отправили сюда! Парсифаль знал здесь каждый уголок: и бледно-зеленое пятнышко протечки на потолке, и отставший от стены плинтус – все это навеки впечаталось в его память. Сабина провела ладонями по верху комода и ощутила тепло его рук, еще маленьких, рывшихся когда-то в ящиках в поисках чистых носков. Она села на красное покрывало постели. Все ночи своего детства Парсифаль проводил здесь, на одной из этих кроватей. Бывали счастливые выходные, когда ночевать у него оставался кто-нибудь из одноклассников. И, лежа на соседних кроватях, мальчики допоздна болтали в темноте о том, что будет с ними, когда они вырастут и уедут из дома. А потом, просыпаясь среди ночи, Парсифаль глядел на спящего друга, на его ноги, небрежно раскинувшиеся меж скомканных простынь, на то, как вздымается и опадает теплая узкая грудь, и ему хотелось переползти к соседу, непонятно зачем и почему. Он не сомневался, что, положив голову на подушку друга, уснет крепче и быстрее.
Комната эта была совсем не похожа на ту, что Сабина воображала в Коннектикуте, – ни больших окон, ни двухъярусной кровати, ни желтого лабрадора.
Сабина надела пижаму, которую купила Фану для больницы, и скользнула в узкую постель. Белье приятно пахло стиральным порошком. Ну а чего другого она ожидала? Потушив свет, Сабина стала слушать, как по дому, завывая стаей голодных волков, гуляет ветер. Он будоражил нервы и воскрешал в памяти бесконечные пустые пространства плоских равнин Небраски, простирающихся куда ни глянь, во все стороны, как на старинных испанских картах. Сабина попыталась убаюкать себя колыбельной из гула воображаемых вертолетов и воя полицейских сирен – бодрящих примет цивилизации.
