Прошла минута. Дот постучала по микрофону. И повесила трубку.
– Ну, – рассудительно, ровным тоном заключила она. – Насчет ужина наши планы меняются.
– Поеду что-нибудь привезу. – Хаас застегнул молнию.
– Не надо было мне ее просить, – сказала Дот. – Сама бы приготовила ужин.
– Как ни крути, ты ни в чем не виновата, – возразила матери Берти. А потом положила руки Сабине на плечи и сжала их. Сабина понимала, что девушка что-то хочет ей сообщить, но была слишком уставшей и сбитой с толку, чтобы догадаться. Может, это было «извини», а может, «только ни о чем не спрашивай». На всякий случай Сабина кивнула.
– В городе у нас отличная пицца, – сказала Берти и сунула ноги обратно в ботинки. – А домашний ужин тогда будет завтра.
– Вы поосторожней там, – предупредила Дот. – Погода на глазах портится.
Рука Берти скользнула в карман куртки жениха, словно в поисках чего-то важного, и там и осталась. Этим двоим погода была нипочем.
Сабина пошевелила пальцами внутри собственных карманов. И нащупала снег.
– Ох, да что ж ты все одетая стоишь! – воскликнула Дот, когда они с Сабиной остались одни. – Плохая я хозяйка – не привыкла гостей принимать!
Сабина куртку сняла, но из рук не выпустила. Хорошо бы надеть ее снова. Тяжелая куртка придавала устойчивости.
– Расскажите, а почему вы не привыкли к гостям?
Дот откинулась на спинку кресла, пристроила затылок на вязаном кружевном подголовнике, прикрыла веки.
– Не хочется об этом говорить. Если ты не против, конечно. Хотя тайное и так становится явным, не успеешь оглянуться, правда?
А Сабине представились ее родители в дверях кухни. Отец глядит на нее не осуждающе, а скорее печально. И нежно прижимает к себе кролика. «Ты в тридцати пяти милях от аэропорта, – говорит мать. – За окнами – буря. С тобой люди, которых ты не знаешь. Зачем тебе понадобилась эта Небраска, Сабина? О чем ты только думала!»
Вид у родителей замерзший, им холодно в одежде, предназначенной для южнокалифорнийской зимы. Мать дрожит и жмется к отцу и кролику.
– Покажите мне комнату Парсифаля, – сказала Сабина.
Дот улыбнулась, по-прежнему не размыкая век.
– Ладно, – сказала она. – Сейчас дом временно в нашем распоряжении. Все никак он моим не станет. Все спрашивают: «Что будешь делать, когда Берти съедет?» Берти даже хотела просить Хааса после свадьбы переехать к нам, так она обо мне беспокоится. И будь уверена, он бы согласился! Но я сказала ей: «За всю мою жизнь не было дня, чтобы в доме я была предоставлена самой себе, вечно рядом кто-нибудь был». От родителей я сразу переехала к Элу, потом пошли дети. Знаешь, так хочется проснуться однажды утром и чтобы весь дом был мой!
– У меня иногда было то же, когда я жила с Фаном и Парсифалем и потом еще год после смерти Фана.
– Я не говорю, что мне претит, когда кто-то рядом, но годы идут, и начинаешь думать: «Хорошенького понемножку!» – Дот встала и потянулась. – Пойдем! Провожу тебя.
Из гостиной шел коридор с четырьмя дверьми. С одной стороны – две спальни, с другой – еще одна и ванная.
– Это моя комната, а это комната Берти, – пояснила Дот и у последней двери добавила: – А вот твоя.
Первым, что сразу же бросилось в глаза Сабине, был, разумеется, домотканый коврик – красный и в клетку наподобие шотландского тартана. Из ткани похожей расцветки шьют юбки ученицам католических школ, она же идет на собачьи подстилки в Новой Англии. Только здесь клетка была крупнее, назойливее. Как, наверное, лежа по ночам в этой комнате, грезил Парсифаль о прекрасных коврах, о тонких пальцах, сплетающих нити в микроскопические узелки! Все остальное, кроме коврика, в комнате было предсказуемо. Две одинаковые кровати из такого же светлого клена, что и мебель в гостиной, между ними тумбочка с лампой. У окна – письменный стол и стул с жесткой спинкой. Комод с восемью ящиками. В книжном шкафу – детективы о братьях Харди и дешевая энциклопедия, из тех, что дарят за накопленные «премиальные марки», от «А» до «К». Четыре пластиковые лошадки с отстегивающимися седлами, самая большая – на двенадцать дюймов впереди остальных. А еще три маленьких серебристых кубка и пять синих лент – бейсбольные награды. Значит, был бейсбол. Сабине хотелось задержаться в этой комнате. Хотелось поднять коврик и посмотреть, что там под ним, заглянуть внутрь матраса, порыться в витках его пружин, проверить, не приклеено ли что-нибудь на обороте фотографии. Конечно, никакого послания для нее там быть не могло, и все же Сабина надеялась, что обнаружит хоть что-то, некий тайный знак, понятный лишь ей одной. А вот снимок, на котором четверо: Парсифаль; Китти, моложе, чем на тех фото, которые Сабина видела раньше; Дот и высокий, темноволосый и темноглазый, с квадратной челюстью мужчина. Он был бы красив, если бы не слишком широкая переносица и коротковатая шея. Фотография постановочная, из ателье, и сделали ее, когда Берти не существовало даже в проекте. На вид обычная семья – дружная, любящая.
– Какая вы тут хорошенькая! – от души восхитилась Сабина. У женщины на фотографии была изящная фигура с кукольной тонкой талией, а глаза светились надеждой.
– Да, тогда я была хорошенькая, – сказала Дот, всматриваясь в крохотное лицо на снимке, бывшее некогда ее лицом. – Да что толку? Я этой своей красоты в упор не видела, уродиной себя считала. А потом в один прекрасный день проснулась и вижу, что я старуха, толстая старуха! Имеем – не ценим, потеряем – плачем.
Помолчав, она оглядела Сабину.
– Все же надеюсь, у Гая хватало ума говорить тебе, что ты красавица. Он ведь был гомосексуалистом, а не слепым. Надеюсь, он тебе говорил.
Он говорил, что у Сабины шея Одри Хепберн, а ноги – как у балерины Сид Чарисс. Говорил, что она достойна отдельного зала в Лувре. «Видела бы ты сейчас себя в этом свете, – твердил он под ярким солнцем Малибу, или утром на кухне, или на сцене под ласковым розоватым светом софитов, – Тебя так красит этот свет!»
– Да, он говорил, – ответила Сабина.
– Замечательно, – кивнула Дот. – Иначе я бы в нем сильно разочаровалась.
Сабина вновь указала пальцем на фото в рамке:
– А это Альберт?
Дот вгляделась, чтоб удостовериться, и кивнула.
– Когда Гай уехал, – сказала она, словно вопрос Сабины пробудил другие воспоминания, – Китти перебралась в его комнату. Я была тогда беременна Берти и не очень хорошо себя чувствовала, и Китти отдала свою комнату для будущего младенца, а сама стала спать здесь. Она не тронула ничего, ни единой вещи, не перетащила ничего из своих вещей, лишь в стенном шкафу освободила немного места для своей одежды, и все. А теперь здесь спят ее мальчики, когда ночуют у меня, и она не позволяет им ни к чему прикасаться, а если книги – то читать их только в комнате и ставить обратно на место, вот так. – Дот взяла в руки одну из лошадок и, не глядя, прижала к груди. Пластиковые бусинки глаз бесстрастно таращились на нее. – Я ей все время говорю, что это, по-моему, ненормально. Это и тогда-то ненормально было, а когда мальчики появились, я подумала: «Какого черта! Ведь это мальчишечьи вещи, так на здоровье, пусть берут их себе!» Но Китти ни в какую. Все братнее должно оставаться так, как есть! Вот почему это просто стыд, что она не удосужилась полететь в Лос-Анджелес. Если уж кому-то и надо было ехать, так это ей. Ей – в первую очередь! Скорее даже ей, чем мне! – Дот покосилась на Сабину. – Думаю, мне нужно кое в чем признаться. Я, как бы это сказать, солгала немножко.
