– Домашняя мышка?
– Да. – Сабина захлопнула багажник. Ей требовалось наметить хоть какие-то основные параметры общения. Ведь она понятия не имела о том, кто эти люди. И даже не знала, зачем вызвалась их встретить. В машине миссис Феттерс села спереди. – Так когда вы в последний раз виделись с Парсифалем? – спросила Сабина.
– С Гаем?
Сабина кивнула.
– Спустя два дня после его дня рождения, а значит, получается десятого февраля. – Взгляд миссис Феттерс был устремлен вперед, к выезду с крытой автостоянки. – В шестьдесят девятом.
Сабина мысленно произвела подсчет.
– То есть вы не виделись с ним с тех пор, как ему исполнилось семнадцать?
Она почему-то думала, что Парсифаль все-таки хотя бы разок, тайком, но домой съездил.
– Восемнадцать, – подала голос Берти с заднего сидения. – Ему тогда восемнадцать стукнуло.
– И еще я видела его по телевизору, – грустно добавила миссис Феттерс. Три женщины молча переваривали услышанное, пока автомобиль неспешно разворачивался.
– Мне хотелось бы сперва посетить кладбище. Если вы не против.
Сабина направила машину к выходу. Она отвезет их на кладбище. Довезет до отеля. А там пусть выметаются ко всем чертям из ее машины.
Добраться до Лос-Анджелесского аэропорта – целое путешествие, ехать туда дольше, чем лететь за границу. Они выбрались со стоянки и устремились по бульвару Сепульведа, мимо островков высушенной солнцем травы и ресторанчиков фастфуда, направляясь к 105-му шоссе. Будучи в машине втроем, они могли пренебречь светофором и выехать на полосу для автомобилей с пассажирами, минуя море машин, в нетерпении ожидающих выезда из города. Жители Лос-Анджелеса – водители-одиночки. Так здесь принято – иметь машину и ездить в ней одному. Они вывернули на северное направление Харбор-Фриуэй. Миновали стадион «Колизеум» («Ты только глянь», – сказала миссис Феттерс) и Университет Южной Калифорнии, проехали по центру, где пришлось вывернуть шеи, чтобы разглядеть здание суда. Держась левой полосы, Сабина миновала развилку и беспрепятственно взяла курс на Пасадену – через множество туннелей, расписанных муралами, прославляющими латиноамериканское наследие, афроамериканское наследие и одного поблекшего англосаксонского киноактера, сделавшегося боксером и подпирающего подбородок перебинтованными кулаками. Дальше все постепенно тонуло в изгибах граффити, диковинную азбуку которых разобрать могут лишь посвященные. Бессмысленные цепочки букв плясали и дыбились, переливались разными цветами. По Харбор они ехали до Пасадены, а затем, взяв на север, выехали на Голден-Стейт-фриуэй, что тянется до Сакраменто, хотя в такую даль уже никто и не ездит. Воздух на средней полосе дороги полнился тяжелым и густым запахом олеандровых кустов. Сабина двинулась по Глендейл-фриуэй и затем, спустившись на первом же съезде на Сан-Фернандо-роуд, добралась до Глендейл-авеню, которая и доставила их в конечном счете к величественным чугунным воротам Мемориального парка Форест-Лоун. «ПОХОРОННОЕ БЮРО, КЛАДБИЩЕ, КРЕМАТОРИЙ И ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН. ОДИН ЗВОНОК РАЗРЕШИТ ВСЕ ПРОБЛЕМЫ», – гласила вывеска.
– О-о, – прошептала Берти.
В фонтане бронзовые лягушки прыскали водой на ноги бронзовым журавлям, а те направляли свои струи прямо в небо. В бассейне безмятежно плескались живые утки и один немолодой лебедь – создавали атмосферу. Форест-Лоун был меккой для знаменитых, богатых и влиятельных мертвецов. Они покоились под плотным слоем дерна и густой травы или в изящных гробницах. Джордж Бернс занял здесь свое законное место рядом с любимой женой в урне запечатанного мавзолея. Все надгробья в Форест-Лоун устанавливали горизонтально, объясняя это желанием не нарушать красоту пейзажа, хотя на самом деле так было просто удобнее косить траву. Туристы располагались на траве с корзинками для пикника, целовались влюбленные парочки. Богомольцы преклоняли колена в часовне Уи-Керк-о-зе-Хетер. Участки различались по престижности, учитывалось местоположение – в тени деревьев или у воды. Дешевые места находились на солнцепеке или слишком близко к дороге. Фан и Парсифаль порешили взять лучший участок – на центральной площадке, за восьмифутовой кирпичной стеной с бронзовыми воротами на запоре, что делало могилы недоступными для досужих любопытных взглядов. Сабине они сообщили об этом чуть ли не с восторгом – какая удача! Два свободных участка рядом! Кто бы мог подумать, что найдутся такие! Они кружили в обнимку по комнате и смеялись от радости.
– Форест-Лоун? – переспросила она.
– Там так красиво, – сказал Фан. Двадцать лет, проведенных в этой стране, не смогли превратить его в циника.
– Дичь какая-то, – пробормотала Сабина.
– Это Глендейл-Форест-Лоун, – возразил Парсифаль, – самое старое из пяти кладбищ. Оно намно-о-ого красивее, чем Голливуд-Хиллз. Такое тенистое… Просто потрясающе!
– Но даже до Глендейла еще ехать и ехать. Бог весть куда забрались.
– Это Лос-Анджелес, – возразил Парсифаль. – Это наш город. Все, кто любит Лос-Анджелес, мечтают быть похороненными на Форест-Лоун. – Он откинулся на спинку дивана и задрал ноги на кофейный столик. – Раз нам это по карману, имеем право!
Сабина решила оставить эту тему. В конце концов, кто она такая, чтобы диктовать людям, где им быть похороненными?
После ужина Фан подошел к ней, одиноко сидящей у бассейна. Вечернее небо цвета спелой сливы вдали было подсвечено заревом городских огней.
– Я купил три, – сказал он.
– Три чего?
– Три участка. – Говорил Фан деликатно, словно вопросительно. С каждым днем болезни голос его становился все мягче, а черные волосы, всегда такие густые, красивые, за один месяц поседели и были теперь коротко острижены. – Нам надо оставаться вместе. В этом все дело. Ведь мы же семья. Не хочу, чтоб тебе было одиноко.
Сабина не глядела на него. Сколь бы щедрым ни был дар Фана, она понимала, что обречена на одиночество. Даже в смерти ей суждено оставаться для мужчин «третьей лишней», попутчицей.
С каждой минутой темнота сгущалась. Птицы почти замолкли. Фан похлопал ее по руке.
– Трудно все это обсуждать. Думаю, что, когда мы уйдем, у тебя впереди еще будет целая жизнь. Сможешь выйти замуж, родить ребенка. Тебе предстоит еще долгая дорога, прежде чем ты узнаешь, какой конец тебе уготован. Поэтому участок – это просто страховка, на всякий случай. Знак того, что Парсифаль и я тебя любим, и будем всегда любить, и хотим, чтобы ты всегда была с нами, и, если ты даже не согласишься и не придешь к нам, это ничего не изменит. Так или иначе, участок будет за тобой.
Сабина кивнула, глаза ее наполнились слезами. Мысли о смерти Парсифаля, о смерти Фана, о том, как она останется одна, об участке, купленном в дополнение к двойному, – все это было уже чересчур. И хоть очень редко случались минуты, когда Сабина ощущала, что ее с Фаном связывают чувства иные, нежели общая любовь к Парсифалю, сейчас она уронила голову Фану на плечо.
– Невероятно! – проговорила миссис Феттерс, глядя в окошко на панораму стелющихся холмов, на склонах которых то тут, то там высились скульптуры ангелов, мраморные обелиски и дорические колонны. – Гляжу, гляжу во все глаза и просто поражаюсь! Калифорния и Небраска – как будто разные страны, честное слово! Как думаете, можно здесь где-нибудь цветы купить? – В голосе ее звучали умоляющие нотки. – Нехорошо идти с пустыми руками.
