— Пил.
— А где пил?
— Не помню.
— Эх, Кабан, Кабан, даже жалко тебя. Никакого раскаяния. Ты зачем человека убил? А?
— Я? Человека?
— Да, ты, человека.
— Как убил?
— Из пистолета, Кабанов. Два отверстия в человеке оставил. Одно входящее, другое — выходящее.
— Да не может быть, Выхухолев, да ты что! Не убивал я!
— Ты еще скажи, что магазин ты не вскрывал.
— Какой магазин?
— Ну как какой? У вас там в Малиново один магазин. От «Райпотребкооперации».
Кабан примолк: он пытался вспомнить ночную вылазку в магазин, но не помнил ее. Но — что его пугало — не мог он припомнить и другого ночного воспоминания, ухватившись за которое, он мог бы убедить самого себя, что в магазине не был. Более того, похолодев, он осознал, что идея грабануть магазин «Райпотребкооперации» не однажды приходила к нему в голову, когда собранных в лесу грибов, выловленных в речке карасей, выкопанной у соседа картошки никто не покупал, а выпить хотелось. Тем более, что решетка в магазине была сделана бестолково, как он заприметил.
— Выхухолев, ты скажи мне: как этот магаз вскрыли?
— Ну, а как его можно вскрыть? Разбили окно, в окно руку просунули, дверь открыли — и всей науки.
— И что, там на окне не осталось никаких доказательств? Ну, в смысле, что это не я?
— Нет, Кабан, все как раз говорит, что это сделал ты. А алиби у тебя нет.
— Как нет, есть! — уцепился подозреваемый за обнадеживающее слово.
— Какое у тебя алиби? Где ты был ночью?
— Дома, спал.
— Это не алиби, Кабан. Видел тебя кто-нибудь спящим?
— Не, ну ты чудишь, Выхухолев. Кто меня мог видеть спящим? Баба от меня, ты же знаешь, ушла.
— Ну вот, стало быть, ты убил.
— Кого убил?
— Нет. Хмыря какого-то, я сам его не знаю.
— А что за хмырь?
Выхухолев достал худенькую серую папку с надписью «Дело №» и вытряхнул из нее несколько снимков. Отобрал самый жуткий, с мертвым лицом, снятым крупным планом, и протянул Кабанову. Зрелище разверстого рта парализовало страдающего похмельем человека.
— Знаешь его? — уточнил Выхухолев.
— Не знаю. Мерзкий какой-то, когда мертвый. Не знаю, когда живой, а мертвый мерзкий. А что за он? С чего мне его убивать? Не, Выхухолев, это дурость какая-то. Образовался у тебя висяк, так решил ты на меня его определить. Только я не возьму, не убивал, не, ни хуя, я вообще никого в своей жизни не убивал, только кур и кабана, но они не в счет.
— Не убивал, значит?
— Не убивал. Выхухолев, отпускай уже, мне похмелиться надо, — Кабан встал, показывая, что разговаривать больше не будет.
— Кабан, ну ты понимаешь, что я только предварительную беседу веду?
— Да, понимаю.
— И мне по горячим следам нужно предложить какую-то версию.
— Ну.
— А потом подключится прокуратура, следователи, они будут работать, восстанавливать по деталям, скрупулезно.
— И что? Мне похмелиться надо, Выхухолев.
— И что? А то! Не могу я тебя отпустить, пока мы с тобой документ не напишем.
— Что за документ?
— Чистосердечное признание. Тут процедура такая. Пришел, пока признание не напишешь, придется тебя мариновать.
— А если напишу?
— Сразу свободен.
— Да ну.
— Ну да, Кабан! Ты про майора Пронина книжку читал?
— Не, не читал.
— А напрасно. Интересный детектив, о работе в органах. Так там все написано. Ты должен написать признание, что виновен, а потом прокуроры и следователи будут восстанавливать каждую деталь, доказывать, что ты не виновен. А вину у нас в стране вообще суд устанавливает.
— И что, я свободный сразу буду?
— Ну конечно, свободный. Но для освобождения нужно основание.
— Что за основание?
— Я ж говорю, чистосердечное признание. Готов написать?
— А без этого нельзя уйти?
— Не, Кабан, без этого нельзя уйти. Либо пиши признание, либо сиди тут до упаду.
— И что написать?
— Ну все, как было, как пришел, как убил.
— Да я ж не убивал!
— Да понятно, что не убивал, но бумага нужна, иначе тебя нельзя отпускать. А то как это — человека я задержал, допросил, а бумаги нет. Беспредел это?
— Ну да, беспредел, — согласился Кабан.
Идея о том, что каждый раз после прихода в милицию должна появляться некая бумага, ему, в целом, понравилась.
— А как я напишу, как я убивал, если я не знаю этого хмыренка и не знаю, как его прибили?
— А ты подумай.
— А если я не так напишу. Это же враньем будет!
— Ну вот следователи это увидят, что вранье, суд увидит. Все поймут, что ты не виновен. Вот тебе бумага, пиши.
— Ну ладно. И что писать?
— Ну вот начни так: «Чистосердечное признание» — по центру сверху.
Кабан сгреб ручку в кулак и, пыхтя от усердия, вывел сложно узнаваемые каракули на листе, оставив кроме слов, еще и жирный след нечистой ладони.
— Что ты написал, дубина? — вскрикнул Выхухолев.
— А что я написал?
— Прочитай.
— Чистосердечное признание.
— «Чистосердечное» пишется в одно слово! Что ты, на фене болтаешь в официальном документе? Как ты додумался, вообще — «чисто сердечное признание»? Ты что, пацанам предъяву пишешь, шконку тебе освободить просишь? Ладно, Кабан, давай я на компьютере текст напечатаю, а ты подпишешь.
— Ну ладно, пусть так.
Подождали, пока загрузится компьютер. Кабан с удивлением обнаружил, что со временем его похмелье не только не отступает, но даже наоборот усиливается. Более того, обстановка милицейского кабинета развивает его в сторону усугубления депрессивности. Тем временем, Выхухолев открыл программу и приготовил указательные пальцы для печати.
— Ну что, рассказывай.
— Да что рассказывать. Не знаю я ничего. То есть, не помню. Пьян же был. Ты пойми, Выхухолев, если я что навсамделе натворил, я отказываться не буду: не по-божески это. Вот если следователи эти твои докажут, то нормально.
— Ладно, давай уже не начинать по второму кругу. Как вы встретились?
— Да не знаю, как встретились.
— Ты думай, Кабан.
Кабан задумался. Процесс выдумывания истории увлек его.
