— Закройся, Хома! — рыкнул Серый, но по характеру рыка было слышно, что он уже не злится и готов подставлять голову под шепот.
— Серый, что-то любят тебя насекомые! — веселился Хомяк. — В болоте — клещ, в Октябрьском — воши! Ты какой-то зоофил, Серый!
— Баба Люба, пациент готов! — крикнул Шульга в Сени.
Женщина возилась там, готовя процедуру.
— Пашли на крыльцо! — позвала она. — Идзе тольки той, каго лечым.
Выйдя на ганок, баба Люба ступила на одну ступеньку выше и протянула пациенту вниз граненый стакан с водой.
— Бяры, держы, воду не плескай.
Серый со стаканом в вытянутой руке выглядел органично и мечтательно, как памятник алкоголику. Баба Люба сложила ладони трубочкой, накрыла ими стакан и принялась быстро-быстро шептать в этот раструб:
— Святы Горги-пабеданосец закрыл неба звяздами, землю травой, дрэва листвой, рыбу луской. Цар Давыд скрапил неба и зямлю, зоры, ясны месяц.
Порой ее было отчетливо слышно, порой шепот становился неясным, и можно было различить только настойчивые интонации, которые становились то монотонными, то торжественными, то слезливо-просительными:
— Зара, зарыца, божая прамяница, бог Троица, бог Юры, бог Микола, бог Сус Хрыстос. Троица ад змей памагучы, да тебе идучы па полю, па дрыгве, па росе, нясу камень у кармане, у расшытым кафтане, камень агнем гарыць, руку пякець, трэба хлопца спасци ад русальчыной прысухи. Микола Чудатворац молнией бье, Юры зашчышчае, Сус Хрыстос крылами накрывае.
Ноги у Серого затекли, рука отяжелела, женщина продолжала шептать:
— Вужаку замовляю, Бога на помач зазываю. Вужаку замовляю вадзяную — стань. Вужаку замовляю балотну. Стань. Вужаку замовляю лесную — стань. Вужаку замовляю межевую — стань. Вужаку замаўляю падпечную — стань. Вужаку замаўляю кубавую — стань. Вужаку замовляю глауную. Стань, вазьми аганек, вазьми вецерок, вазьми зямлицы, хлопцу дапамажы здаровым жыци.
Рука Серого со стаканом начала подрагивать, баба Люба поддержала его под локоть, показывая, что важно не расплескивать воду. Когда заговор был закончен, пациент однозначно почувствовал себя более здоровым человеком, чем ощущал во время процедуры, с ее недвижимым стоянием на одном месте, с ее жутковатым бубнением ворожующей. Женщина окунула пальцы в стакан и сбрызнула ими волосы Серого.
— Шчас лей са стакана на зямлю, — приказала она.
— Все лить? — уточнил он.
— Усе. Ано у землю удзёт, усе гауно з сабой унясет.
Серый послушно вылил заговоренную воду на землю, та, пузырясь, впиталась между стеблями чахлого пырея. Он тронул свои волосы. Узлы не распутались, но кожа на затылке и темени зудела меньше, возможно, потому что от долгого стояния теперь зудели спина, ноги и руки. Поднес к лицу ладонь, закусил губу: пальцы хранили ландышевый аромат той, которой он помогал застегивать лифчик утром.
Глава 16
Выхухолев пил чай, прислонившись лбом к стеклу окна собственного кабинета. Ему было тяжело после вчерашнего рандеву в кабинете председателя районного исполкома. Под пупком шевелился клубок змей, его знобило, как при гриппе, а голова была одета в милицейский шлем тяжелого похмелья: Выхухолеву было неудобно в собственном черепе. Он с молчанием внутри созерцал стоящую рядом со входом в РОВД ель, которую помогал сажать во время субботника много-много лет назад. Выкопанное лесниками дерево привезли из-под Буды на тракторе. И вот, елочка, которая родилась в лесу, в лесу же и росла, торчит теперь под окнами глусской милиции. И эта как бы та же самая елочка, которая росла когда-то в лесу, хотя в лесу ее могла ожидать совсем другая судьба: ее ветви были бы пышней, а рост — выше. Медленные, окрашенные абстинентной лихорадкой мысли Выхухолева пошли еще дальше, и он подумал о семенах, выпадающих из шишек этой елочки и зарождающих новые елочки. И о том, являются ли эти семена, ростки из них, продолжением материнского дерева или чем-то новым. И о том, что рассаженный физалис или фикус никогда не скажет другому физалису или фикусу, что он — неповторимая личность. И что в этом — секрет бессмертия растений, которые все вместе или взятые по отдельности — просто ель или просто фикус. И что люди, быть может, тоже бессмертны, но им нужно перестать выебываться. На этой сложной, но обнадеживающей фразе из внутреннего монолога Выхухолева, дверь его кабинета распахнулась, и сержант Андруша ввел редактора районной газеты Петровича. Петрович вел себя смирно, и ему даже не пришлось сковывать руки наручниками. Петрович осторожно уселся на край стула — как человек, допускавший, что стул может выпрыгнуть из-под седалища и начать лупить по спине. Он вежливо смотрел на Выхухолева.
Выхухолев не спешил. Чай «Липтон» из пакетика дал обильный цвет, заполнив кабинет уютным ароматом свежеоструганного полена. Милиционер знал, что стоя вот так, у окна, со стаканом чая в латунном подстаканнике «Белорусской железной дороге 125 лет», он чем-то похож на Иосифа Сталина. Иосифа Сталина Выхухолев любил как человека, у которого, быть может, и были свои перегибы из-за того, что Сталин был грузином, но зато страна проложила БАМ и полетела в космос. Выхухолев еще раз осмотрел открывавшийся из окна вид — ель, площадь, красочная тумба «С Новым годом!», на которой волк из мультфильма «Ну, погоди!» кружит в танце зайца в наряде снегурочки, а ведь на дворе уже июль. Выхухолеву было муторно.
— Как думаешь, Петрович, зачем мы живем? — спросил он у арестанта.
— Для того, чтобы страдать, — пожал тот плечами. — То есть одни — чтобы страдать, а другие чтобы издеваться.
— Оно, понимаешь. Человек он — как елка или физалис, — попытался выразить свою сложную мысль Выхухолев. — Растет, растет, размножается, потомство пускает, а все одно и тоже. Из года в год. Вон, плакат «С Новым годом!» никак не уберут. А уже июль, между прочим.
— Товарищ начальник, давайте допрос уже начинать, — беспокойно заерзал на стуле Петрович.
Он не мог понять, зачем его вызвали.
— Как условия содержания? Жалоб нет? — поинтересовался милиционер.
— Есть, — прибито нахмурился Выхухолев. — А что толку? Вы что-нибудь кроме селедки и гнилой капусты давать отбывающим наказание можете? Безобразие.
Выхухолев со вздохом открыл ящик стола и взял из стопки бумажку, отпечатанную офисным италиком. Своим шрифтом бумажка напоминала визитную карточку с двумя длинными телефонами, но без имен.
— Что это? — спросил Петрович.
— Первый телефон — Страсбургский суд по правам человека. Второй — Гаагский трибунал. Звони, жалуйся на меня, — он мрачно хихикнул, — можешь им заодно про селедку рассказать. Они там всех выслушивают.
Петрович хмыкнул, хотел съязвить, но прикусил язык — по всей видимости, много мыслей и переживаний посетили его в камере.
— Больше бузить не будешь? — строго спросил Выхухолев.
— Так я ж и не бузил вроде, — Петрович не то, чтобы спорил, но выражал недоумение.
