– Поврежденные? – Я невольно нахмурил брови.
Гибсон слегка улыбнулся:
– Никто не заметит разницы.
– Это шутка?
Старик посмотрел на меня и произнес:
– Альма сказала, что ты должен полностью поправиться. Она знает свое дело.
Я махнул здоровой рукой, натянув ремни. Казалось, какой-то извращенный хирург набил мою голову ватой и промыл чистым спиртом – настолько легкой она сейчас была, и только веки моргали.
– Лучше б я умер, – вздохнул я, падая затылком на подушку.
Схоласт, приподняв нависшие брови, скользнул взглядом по моему лицу:
– Не говори так больше, – и посмотрел мимо меня на узкое окно, выходившее к морю.
– Вы же знаете, что я не это имел в виду, – оправдался я.
– Знаю, – кивнул он, обхватив длинными узловатыми пальцами ручку трости.
Я снова попробовал шевельнуться, но Гибсон опустил руку мне на плечо:
– Лежи спокойно, молодой мастер.
Не послушав его, я попытался сесть, но от боли, вспыхнувшей белым пятном перед глазами, потерял сознание.
Когда я пришел в себя, Гибсон все еще сидел рядом, прикрыв веки и что-то мурлыча себе под нос. Должно быть, мое дыхание изменилось, потому что старик открыл один глаз, словно сова, на которую был очень похож.
– Я же велел тебе лежать спокойно, да или нет?
– Надолго я отключился?
– Всего на пару часов. Твоя мать обрадуется, когда узнает, что ты снова среди живых.
– Обрадуется? – переспросил я, чувствуя себя уверенней и отчасти даже бодрее.
Я оглядел комнату, двигая на этот раз одними глазами, чтобы не повторить прежней ошибки, и поинтересовался:
– Здесь есть вода?
С хирургической осторожностью схоласт встал, прислонил трость к креслу и, шаркая ногами, подошел к буфету. Взяв с серебряного подноса стакан холодной воды, он опустил туда соломинку и протянул к моим губам.
– Скажите, Гибсон, если мать обо мне так заботится, тогда где же она?
Вода показалась мне вкуснее лучших отцовских вин. Я уже знал, что услышу в ответ, но продолжал:
– Я ее не вижу.
Лицо Гибсона превратилось в тонкую маску, скрывающую боль.
– Леди Лилиана все еще в своем летнем дворце в Аспиде.
Я произнес слабое «ох», скорее просто выдох, чем сьельсинское слово, обозначающее «да». Аспида, с ее садами и чистыми прудами. Я подумал о покоях матери, наполненных слугами и женщинами.
– Мне тоже хотелось бы, чтобы она была здесь, – сказал Гибсон, потирая глаза.
В нем чувствовалась глубокая усталость, словно он просидел здесь все эти дни.
«Пять дней, – напомнил я себе. – Слишком много».
– Ради тебя она должна быть здесь, – добавил он.
Я сдвинул брови. Не его дело решать, как должна поступить моя мать. Но это был Гибсон, и поэтому я не стал пререкаться и сменил тему:
– Насколько все плохо?
– У тебя полностью раздроблена правая рука, сломаны пять ребер и серьезно повреждены печень, поджелудочная железа и почки. – Гибсон недовольно поморщился и расправил свою одежду. – И нельзя сказать ничего определенного о травме головы. Это нужно выяснять постепенно, иначе ты опять все испортишь.
Слабо кивнув, я откинулся на подушки, и глаза сами собой начали закрываться.
– Что со мной случилось?
– Ты ничего не помнишь? – нахмурился схоласт. – На тебя напали. Какие-то подонки из складского района. Мы проверили записи камер наблюдения и вычислили их, – он указал подбородком на стол, – префектами руководил Эрдиан. Они нашли твое кольцо.
Я проследил за его взглядом. Вот он – мой перстень-печать с лазерной гравировкой дьявола на оправе, лежит в куче странных медицинских инструментов. И терминал рядом с ним.
– Вижу, – пробормотал я и приподнял голову, чтобы выпить еще воды.
Странно, что, когда вода не особенно нам нужна, она кажется безвкусной, как воздух. Мы не замечаем ее вкуса, ее превосходного вкуса, пока не начнем страдать от жажды.
– Их убили? Всех троих?
Гибсон лишь кивнул в ответ.
– Сэр Робан вовремя нашел тебя. И принес назад. Вместе с твоим лейтенантом.
– С Кирой?
Забыв об осторожности, я снова попытался сесть и тут же пожалел об этом – боль пронзила меня.
Гибсон затих, и на мгновение мне показалось, что он сам упадет в обморок, словно нарколептик, сраженный глубочайшей усталостью. Но когда боль успокоилась, я увидел, что он открыл глаза и наблюдает за мной.
– В чем дело? – спросил я и поморщился, неловко повернувшись и дернув корректирующее устройство, которое Тор Альма закрепила на моих ребрах.
Схоласт вздохнул, поправляя манжету длинного рукава:
– Твой отец хочет видеть тебя, как только ты будешь в состоянии.
– Скажите ему, пусть приходит, – машинально огрызнулся я.
Это было очень обидно. Ни родителей, ни Криспина рядом со мной. Только Гибсон, мой наставник. Мой друг.
Слабая улыбка едва затеплилась на его морщинистом лице, и он похлопал меня по плечу покрытой пятнами рукой.
– Ты же знаешь, Адриан, твой отец – очень занятой человек.
– Меня пытались убить! – Я показал на повязку вокруг ребер. – Думаете, он не мог найти время, чтобы проведать меня? Он вообще приходил? Хотя бы раз? А мать?
– Леди Лилиана не соизволила это сделать, нет. – Гибсон шумно втянул воздух. – Она велела уведомить ее, если тебе станет хуже. Что касается твоего отца… то…
Это все, что мне нужно было услышать.
– …То он очень занятой человек, – закончил я его фразу.
Слова были пустыми и хрупкими, словно ударопрочное стекло, пробитое пулей, осколки которого не осыпались лишь до тех пор, пока кто-нибудь их не потревожит.
– Твой отец… просил тебя подумать, как твои повреждения отразятся на репутации вашего дома.
Я навсегда запомнил, как Гибсон отвел взгляд, произнося эти слова, запомнил и то, какую боль они мне причинили.
Потрясенный, я зажмурился, стараясь сдержать подступившие слезы. Одно дело – понимать рассудком, что родители не любят тебя, и совсем другое – почувствовать это.
– Он велел вам так сказать?
Но ответа не последовало, что лишь подтвердило мою догадку. Посмотрев на Гибсона еще раз, я поразился тому, каким усталым он выглядит. Под серыми глазами старика появились темные круги, а между пышными бакенбардами проступил тонкий пунктир щетины. Я подумал, что этот человек просидел в кресле рядом со мной почти пять дней, все то время, пока я не приходил в сознание. В каком-то смысле у меня все-таки был отец, но его маску никогда не повесят под Куполом изящной резьбы.
