еще и толстые ноги?!
Когда не вместе
Мы с Джоном обменялись
номерами мобильных.
Он у меня
в избранных.
Когда мы на разных уроках,
я весь час просиживаю
с телефоном под партой,
шлю ему сообщения
и жду ответа.
Типпи закатывает глаза.
– Если что – списать не дам, –
говорит.
Но мне плевать.
От Джона пришло новое сообщение.
Переписка
Слу, а что означают твои татухи???
Ничего
Не может такого быть
Может
Не может
Мб я просто люблю звезды,
мб я такой банальный.
Неправда!
Правда
Колись!!!
Они мне напоминают,
что Вселенная больше,
чем я
Чем ты?
Чем все, что мы считаем
важным
Мне тоже нужны такие звезды
Полюбому
На трибунах
Все играют в баскетбол,
а мы сидим на трибунах,
я с книгой,
Типпи – в наушниках.
Марго Гласс тоже сегодня
не занимается,
а сидит рядом с нами
на деревянной скамье.
– Месячные, – поясняет она,
доставая липкий блеск
и размазывая его
по пухлым розовым губам.
– «Тик-так»?
Марго протягивает прозрачную коробочку,
полную крошечных белых капсул.
Одноклассники еще ничем нас не угощали,
кроме презрения,
поэтому я удивлена,
что Марго вообще с нами заговорила.
– Ага, – киваю,
и она вытряхивает
четыре конфетки
в мою ладонь.
– Я вчера говорила своим подружкам,
как мне жаль тебя и твою сестру, – лепечет
Марго. –
Я очень дорожу своим личным пространством.
Это ужасно,
оказаться в такой западне на всю жизнь.
Марго открывает рот
и закидывает туда «тик-так».
– Нас это не беспокоит, – отвечаю.
Марго Гласс почти улыбается.
Ее губы и глаза
тверды и беспощадны.
Я сжимаю в ладошке
горошки
«тик-така»,
и постепенно
сладкая мятная глазурь начинает таять
в моем кулаке.
Только не при нас
Лужайка перед домом Джона
завалена пустыми пивными банками,
к забору цепью прикован
ржавый велик с лысыми покрышками.
На окнах дома
решетки,
а стекло входной двери
разукрашено зеленым граффити.
Когда он открывает ее,
на нас бросается веселая немецкая овчарка
и лижет нам руки.
– Фу! – говорит Джон псу
и отводит его в сторонку.
Дом пропах табачным дымом.
Раковина завалена грязной посудой.
Телевизор работает, хотя его никто
не смотрит.
Джон идет к холодильнику.
– Колы? – спрашивает он,
и я заливаюсь краской от стыда:
меньше всего на свете
мне хочется
пить или есть в этом доме.
Кто-то звонит в дверь.
– Ясмин пришла, – сообщает Джон
и бросается открывать.
Тут из ванны вываливается
мужик с седой бородой
и татуированной слезой под глазом.
– Обосраться! – говорит он,
роняя на кафельный пол зажженную
сигарету
и растаптывая ее в пыль каблуком сапога.
– Обосраться!!! – восклицает он снова,
а Типпи
ядовито-любезно ему отвечает:
– Только, пожалуйста, не при нас.
В комнате Джона
В спальне Джона пахнет грязным постельным
бельем
и лосьоном после бритья.
Стены заклеены портретами мертвых
писателей
и
эскизами татуировок.
– Извини, что нагрубила твоему отцу, –
говорит Типпи
и добавляет: – Хотя мне не очень-то
совестно.
Джон смеется.
– Кэл – мой отчим. Он клевый.
Он, по крайней мере, со мной.
А мать свалила.
Иногда он тоже бывает сволочью,
но зато он меня не бросает.
Платит за мой проезд и обеды,
если б не он,
я бы ходил в дерьмовую школу через дорогу
и черт знает чем бы занимался.
Кэл говорит,
что поживет со мной, пока я не поступлю
в универ,
а потом уедет в Колорадо.
Он любит снег.
Ясмин ложится на кровать Джона и что-то
напевает,
Типпи изучает его коллекцию DVD,
а я наблюдаю, как Джон
роется в груде мятого белья,
и жалею,
что не могу набраться храбрости и сказать,
как это ужасно –
что мать его бросила,
что он такого не заслужил
и
что
бросить
