даже над одним игроком,
даже когда этот игрок – Джон,
даже когда он не сразу бросается за воланом.
Казалось бы, ну чего ему стоит поддаться?
Смилостивиться над нами,
величественно и благосклонно
позволить воланчику
просто упасть на поле
пару раз.
Но жалость ему не знакома.
Наверное, мы должны обидеться,
почувствовать себя неудачниками.
И все же осознание, что мы проиграли
заслуженно,
что Джону плевать, как мы это воспримем, –
уже само по себе как победа.
После бадминтона
Радость довольно быстро улетучивается:
мы с Типпи еще долго
сидим на унитазе и
пытаемся отдышаться.
– Все-таки надо полегче, –
говорю я.
– Это точно, – кивает Типпи.
Ну надо же, в кои-то веки
со мной согласилась.
Примирение
Мы с Типпи приходим в церковь
с пачкой чипсов
для наших друзей.
– Ну что, мир? – спрашивает Ясмин.
– Угу, – неохотно кивает Типпи.
Я улыбаюсь.
И Джон улыбается мне в ответ.
– Вас как будто целую вечность не было, –
говорит.
– Да, – говорю, – но теперь мы здесь.
Обычный
– А почему ты не тусуешься со спортсменами
или неформалами,
или ботаниками – ну хоть с кем-нибудь? –
спрашиваю Джона.
– Я на стипендии, Грейс.
Уж ты-то понимаешь, что это значит.
Мы для них слишком обычные.
– Издеваешься?
Ты – обычный.
И это прекрасно.
А я только мечтаю стать обычной.
Это моя цель.
Он качает головой
и берет меня за руку,
поглаживает мой большой палец,
отчего все сосуды в моем сердце
вспыхивают огнем.
– Здесь обычность – это позор, – говорит
он. –
В глубине души
все хотят
быть звездами,
а нормальным и обычным
ничего хорошего не светит.
Но они все не правы.
Нормальность – это святой Грааль,
и лишь те, кто ее лишен,
умеют ее ценить.
Я только о ней и мечтаю,
и я бы не глядя променяла на нее
странность, фриковость
и обалденность.
– А я люблю твою нормальность, –
говорю я,
и щеки тут же вспыхивают –
ведь я же чуть
не выдала самое сокровенное.
Он наблюдает за мной.
Потом говорит:
– Знаю.
Чтение
Джон дает мне почитать все полюбившиеся
книги –
толстенные талмуды
с загнутыми страничками,
ломаными и выгоревшими на солнце
корешками.
Иногда я читаю, как он:
долго-долго вгрызаюсь в «Гроздья гнева»,
а потом замечаю загнутый уголок
и останавливаюсь,
чтобы перенять его ритм чтения,
почувствовать,
как он листал эти страницы,
увидеть эти слова его глазами,
заметить незримый контур
его мыслей.
Посмотреть фильм втайне от сестры
я не могу.
Даже в наушниках
я знаю:
Типпи слышит тихое дребезжание
моей музыки.
А вот во время чтения
я совершенно одна.
В мои мысли
никто не может проникнуть.
Когда я читаю
«Невыносимую легкость бытия»,
то переношусь
из Хобокена
в Прагу Милана Кундеры
и наблюдаю,
как обольстительная Сабина
в одном котелке
открывает любовнику дверь своей студии.
Я одна в «Орландо» Вирджинии Вулф,
в покоях Орландо,
где она просыпается женщиной,
прожив всю жизнь
красивым мужчиной.
Однако –
вот чудо –
зная, что Джон тоже читал эти строки,
тоже глотал эти слова,
которыми я упиваюсь,
я чувствую,
что пробую на вкус
и его самого.
Диета
Я отбиваю цыпленка,
панирую, как шницель,
и обжариваю в раскаленном подсолнечном
масле,
пока он не начинает шипеть и скворчать
на сковородке.
Однако Дракон
соглашается взять в рот лишь
пару ломтиков огурца из салата
без заправки.
Она грызет их,
словно крольчонок,
а все остальное сдвигает на край тарелки.
Я опускаю вилку.
– Ты разве не любишь шницель?
Мама поднимает голову и говорит:
– Надо поесть, зайчик, –
но голос у нее слишком усталый и
на Дракона не действует.
Дракон мотает головой.
– Я в обед ужасно объелась, –
говорит она с такой широкой улыбкой,
что сразу понятно: врет.
Наш вклад
В балетной студии Дракона
планируют шестинедельную поездку в Россию,
