что они нас примут
или хотя бы оставят в покое.
Вчера была просто разминка,
сегодня перед нами – действительность.
Ясмин говорит:
– Они вас боятся,
как и меня.
Мы не такие, как все,
и это плохо.
Типпи прищуривается.
– А тебя-то чего боятся? –
спрашивает она Ясмин
колко и с вызовом.
Та оборачивается.
– У меня ВИЧ, – отвечает она
вот так запросто
и убирает за усыпанное пирсингом ухо
жидкую яркую прядь.
– От меня разит смертью,
низкой продолжительностью жизни.
Как и от вас, наверное.
– Да, – хором отвечаем мы
и уходим на геометрию,
где нам предстоит решать задачки
попроще.
На геометрии
– Но откуда все узнали? –
спрашивает Типпи
Ясмин.
Вообще-то, у нас есть дело:
работа над ошибками.
Мистер Барнс, наш учитель,
давно уже вышел из класса.
Он дал нам задание
и отбыл.
– Я им сама сказала. Думала, это ерунда.
Но штука в том, что ВИЧ – не рак.
Про ВИЧ-инфицированного все думают,
что он сам виноват,
так?
Ну, а я отказываюсь
что-то там говорить в свое оправдание,
объяснять,
откуда у меня ВИЧ.
Пошло оно в жопу,
и остальные все тоже пусть катятся.
Откуда?
Ясмин все еще не задала нам ни одного
вопроса
из тех, что люди обычно задают прямо с ходу:
«А вас можно разделить?»
и:
«Разве вам не хочется попробовать?»
Таким образом они как бы говорят нам,
что сделали бы все,
лишь бы не жить как мы,
что ради нормального внешнего вида
надо быть готовым
на все.
И хотя мне ужасно хочется
спросить Ясмин
откуда, откуда, откуда?
я оставляю эти вопросы
при себе.
Следы него
– Вот же гады, –
говорит Джон,
узнав про записку
на шкафчике.
Типпи щекочет себя под мышкой
и делает «ух-ух-ух»
как обезьяна.
Мы смеемся,
и от нашего смеха
записка становится не такой уж обидной.
Вообще-то, мы опять пропускаем
самоподготовку:
сидим у церкви,
хрустим фисташками
и делим на троих бутылку сидра.
Я злобно кошусь на Типпи,
когда она делает большой глоток прямо
из бутылки,
и складываю руки на груди,
давая понять,
что не одобряю ее поведения.
Запах спиртного
сразу напоминает о папе,
бешеном и недовольном,
а мне это вовсе не нужно.
Но потом приходит очередь Джона,
и он передает бутылку мне.
Я не могу устоять.
Я приникаю губами к горлышку,
пробуя на вкус следы его –
за всю мою жизнь это самое близкое
к поцелую.
Я пью, покуда
голова не идет кругом.
А все остальные
пускают в небо
колечки дыма.
Потом мы все начинаем
изображать разных зверей.
Кричим по-обезьяньи,
гавкаем
и мяучим,
превращая церковь
в маленький зоопарк.
– Ну серьезно, дебильная же записка.
Джон берет у меня из рук
бутылку
и допивает последние капли.
Я пожимаю плечами
как бы
невозмутимо.
– Уж лучше ненависть, чем жалость, –
говорю
и тереблю кончики своих волос,
мысленно умоляя Джона
не сводить с меня
лишенных жалости
глаз.
Нечестно
Дракон бросает на пол
спортивную сумку
и падает на диван.
– А я и не знала, что у тебя
занятия по вторникам, – говорю,
откладывая книжку.
Типпи поднимает голову и вырубает на телике
звук.
– Я занимаюсь с мелкими
и за это сама учусь бесплатно, –
отвечает Дракон. –
Разве я вам не рассказывала?
– Нет, – отвечаем мы с Типпи, – ты ничего
не говорила.
Мы смотрим на безмолвный экран,
на лица персонажей,
впустую
открывающих и закрывающих рот.
Заходит мама.
– На плите равиоли, Дракон, – говорит.
– А ты знала, что она работает? –
спрашивает Типпи.
Мама кивает.
– Пусть тоже немного потрудится, вреда в этом нет.
– А мы что? Нам тоже надо работать!
– Это другое, – отвечает мама. –
Только давайте не будем спорить
о равенстве.
Она хватает пульт,
и комнату оглашает
телевизионный смех.
Но мама не понимает:
Типпи злится не потому, что мы не работаем,
