— Ты ж моя прелесть, — сказала мама, — все в небо глядел, самолеты высматривал… а что под носом творится, не замечал.
Они залепили друг другу пощечины, и брату пришлось вклиниться между ними.
— Мама, оставь его в покое. Он лучший уполномоченный по гражданской обороне в Бронксе.
— Лучший уполномоченный в отставке, мой дорогой. Как мне смотреть в лицо миссис Каплан и другим матерям, у которых погибли сыновья?
— Мам, папа ничего не делал.
— То-то и оно. Ничего не делал, хотя мог сообщить про этих гадов грабителей кому следует.
— Он не полицейский. И за ним не стоит никакой стоматолог.
— Дарси — великий человек, — сказала мама. — Патриот. Он помогает бедным, чистит им зубы.
— И карманы, мам.
— Ну-ну. Давай, наговаривай на него. Кто, когда твой отец не работал, помог нам прокормиться, кто дал мне работу?
— Игроки знают, как подцепить смазливую дамочку.
— Не смей так разговаривать с матерью, — вступился отец.
— Пап, да кто она у стоматолога? Просто «цыпочка в купальнике»!
Тут папа как вмажет своему защитнику! Харви даже не пискнул. Проглотил пощечину, и все. А потом как закашляется! Мама быстренько нагрела большую кастрюлю воды, налила ее в таз и, замотав Харви голову полотенцем, велела дышать паром. Папа мялся рядом со слезами на глазах.
— Харви, я не хотел тебя ударить…
— Сэм, — прикрикнула на него мать, — прекрати. Если он перевозбудится, у него начнется приступ.
Харви уложили в постель. В пижаме он смотрелся вылитым арестантом. Теперь его жизнь протекала среди тазов с паром и горчичников, склянок с лекарствами и разных пшикалок. Мама сказала, что если не ставить на ночь на грудь горчичник, его легкие высохнут, как бумага. Доктор Меира Лански навестил нас на дому, осмотрел Харви. И велел маме выбросить все горчичники.
— Фейгеле, тут сырой воздух. Это его и убивает. Пошли его обратно в Аризону.
— Доктор, это мальчик, а не почтовая марка. Не могу же я послать его по почте.
Брат стал задыхаться, дышать с присвистом (за это враги в Бронксе дразнили его Свистуном). Губы у него посинели. Доктор Кац открыл свой саквояж и достал какую-то темную сигарету длиной сантиметров тридцать. Поджег ее и велел Харви дышать дымом.
Я чуть не скончался. Она так воняла — как дюжина дохлых крыс. Зато Харви перестал задыхаться, и губы у него снова стали нормального цвета. Доктор оставил нам две такие «серные сигареты». Потом попросил у мамы пылесос и вдумчиво, не торопясь, прошелся им по потолку, стенам, матрацу и подушкам.
— Доктор, — сказала мама, — я и не знала, что вы подрабатываете уборкой.
— Пустяки. Все время так делаю для Лански. У него аллергия на пыль.
— А на Гранд-Конкорс, когда мой сын будет маршировать на большом параде, тоже будет пыль?
— Дорогая, — ответил доктор, — придется вам стоять возле него с метлой и противогазом.
— Скажут, что он маменькин сынок.
— Мам, — предложил я, — я ты подстригись покороче и надень форму морского скаута.
Доктор подмигнул маме.
— Малыш, это не поможет.
После этого он снял с меня бейсболку и осмотрел мою черепушку.
— Скоро мне разрешат ходить в школу?
— Скоро, — ответил он и выскочил за дверь.
С нас он платы не брал. Мы были люди Дарси. Из его команды.
Чувствовать себя инвалидом Харви не хотел. Без меня мама и близко его к арсеналу не подпускала. Я ходил с ним, как нянька. Носил с собой в одной из маминых обувных коробок серные сигареты и коробок спичек. Сидел на трибунах среди зрителей и смотрел, как Харви марширует по главному залу — будущий моряк в небольшом море моряков. На нем были белые гетры и плетеный ремень; может, его ботинки и не блестели достаточно ярко, а ногти не были подстрижены идеальным полумесяцем, зато именно так держал бы себя Ланселот Перри, человек-крыса, подайся он в скауты.
Харви был самым маленьким — остальным стукнуло лет по одиннадцать-двенадцать, и они даже провели ночь на катере береговой охраны под названием «Отважный». Маршировали они лихо, но это был чистой воды блеф; глаза их не горели так, как у человека-крысы и моего брата, от чувства одиночества, ведомого лишь тому, кто живет в товарняке или за помойным баком…
Командовал парадом Начальник Флинн. Ехал вместе с Дарси и мистером Лайонсом на «кадиллаке» впереди скаутов. Я в жизни не видал такого огромного, толстого человека, но, может, просто солнце жгло глаза, и мне это почудилось. У него было шесть подбородков, а роза на лацкане казалась лужицей крови. Он сжимал микрофон и то и дело поминал президента.
— Франклин Рузвельт… О, этот человек очень любит парады. «Эд, — сказал он мне, — я горжусь твоими марширующими мальчиками, мальчиками из Бронкса».
Мама с папой пришли на парад, и папа плакал, глядя на Харви — тот шагал в центре широченной колонны, беззащитный перед пыльной листвой, притом что губы у него, казалось, того и гляди посинеют, а легкие — лопнут. А Малыш не плакал. Я проклинал этот парад. В последний момент Ньюта и Вэла приняли в скауты — видимо, миссис Рузвельт нажала на Начальника Флинна, — и теперь брату приходилось маршировать вместе с близнецами Рэткарт, а они, хоть и гетрах, то и дело спотыкались и ломали безупречную белую шеренгу.
После парада Харви снова слег. Спасались серными сигаретами: приходилось терпеть их жуткую вонь, зато Харви от их дыма становилось чуточку легче. Выручил нас Дарси: выхлопотал брату место в военном поезде, проезжавшем через Аризону. Мы пошли провожать Харви на вокзал. У Фейгеле дрожали веки. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Она не любила Харви и все же не могла смотреть, как он уезжает. Подхватил ее не папа, а Дарси. Он заявился на Пенсильванский вокзал в кремовом пальто, принес книгу — «Джекилла и Хайда» в сафьяновом переплете, на котором были вытиснены инициалы Харви.
И я его понимал. Мне он симпатизировал, а Харви — восхищался, еще бы: этот Свистун отказался от награды в тысячу долларов.
Мы помахали Харви. Они никогда не жаловался на школу в Аризоне, не говорил, что скучает по Бронксу; Америка заменила ему маму с папой.
А Фейгеле провалилась в бездну отчаяния; у нее не было сил даже причесаться. Я готовил ей еду, подливал папе шнапса. Малыш сделался маленьким главой дома. Я скучал по Харви. Он был моим идеалом. Утешался я похождениями человека-крысы, они выходили каждую неделю. Потом мама начала понемногу приходить в себя.
— Ему ведь там лучше, да, Малыш?
— Харви нужно солнце.
— Ты пойдешь в школу, мы научимся писать и будем знать, что и как у Харви.
— Мама, — сказал я, — я могу хоть институт закончить, но все равно не разберу его почерк. Никто не разберет.
