— Здесь другая зубная боль, — сказала мама.
— Тогда садитесь вместе с малышом, обоих полечу.
— Доктор, болит у Чика.
Радости у стоматолога поубавилось.
— А он не промах. Роскошного верблюда себе залучил.
— Да, — согласилась мать. — Я от него верблюд.
Это было жаргонное словечко местных спекулянтов. Верблюдом называли того, кто перевозит на своем горбу контрабанду.
— Завидую Чику. Иметь дело с таким верблюдом, как вы, одно удовольствие.
— Казначейские сидят не в здешнем офисе?
— Стал бы я марать свою практику, как вы думаете? Что сказали бы мои пациенты?
— Скажите, в чем Чик провинился.
— Разводит благотворительность на моей территории. Сбивает мне цены. Продает товары одним только нищим, а те и рады поприбедняться за мой счет. Чики с них берет такие гроши, что им впору самим торговать. Здесь я церковный староста, я епископ. Не Чик, а я устанавливаю потолок и подвал цен для любого товара. Вы бы проследили за ним, дорогая Фейгеле.
— Я прослежу, — ответила мама, прямо как заправский воспитатель детского сада.
Дарси дал ей обувную коробку, набитую продуктовыми карточками — даже горб не понадобился. Коробка эта слыла его отличительным знаком. Портфелей в Бронксе не осталось, наверное, ни одного. В 1942 году о кожаных изделиях можно было забыть. Кожа входила в список товаров ограниченного потребления. С князя Гранд-бульвара обезьянничали и законники в суде — носили свои папки в обувных коробках, перехваченных резинкой. Резина тоже входила в список ограниченных товаров, так что резинка эта ценилась наравне с молоком, мясом и золотом.
С этой обувной коробкой мы вернулись в «Суровые орлы». Чик был без ума от радости. Танцевал на столах и пил водку средь бела дня. На фоне потолка с его сумрачными закоулками белоснежные волосы Чика буквально светились.
— Ах вы, мои крошки, — провозгласил он со своего постамента, целуя коробку, словно спятивший. — Ну мы сейчас и отпразднуем, не будь я Чик!
— Никаких «отпразднуем»! Мне еще картошку мыть-тушить — Сэму жаркое готовить.
— Фейгеле, я настаиваю.
— Настаивай, — ответила мама, — но у тебя нет мужа, и он ест, как лошадь.
— Дорогая, я попрошу повара приготовить для него какую-нибудь еду.
— Чтобы больше никаких «дорогая».
— Прости, с языка сорвалось, — пробормотал Чик, слезая со стола и идя вместе с нами к выходу.
Чик выделывал кренделя по мостовой, а коробку препоручил мне. Мама не стеснялась его даже в таком виде. Она взяла Чика под руку, чтобы он не упал; подгоняемые попутным ветром, мы поплыли по Гранд-бульвару и остановились у одной афиши.
Нет, мы с Фейгеле не потеряли дара речи. По радио много чего передавали. По «Бемби» сняли фильм, это да, но мы и знать не знали, что он стал популярнейшим голливудским хитом! Прочтя его имя на афише, мы даже не улыбнулись. У нас было такое чувство, словно книгу выдернули у нас из рук, словно грубо в нее вломились. Вместе с Чиком мы зашли внутрь.
Когда на экране появился Бемби, мы с Фейгеле забеспокоились, потому что знали, что станет с его матерью. Лес был темный и густой, в таком удобно прятаться охотникам с собаками. Бембиной мамы не стало, но мы не заплакали. Мы скорбели о ней с самого первого кадра.
Похоже, Чик правильно истолковал наше затянувшееся молчание.
— Впечатляет, — сказал он, — но с книгой никакого сравнения.
Мы попрощались с ним и пошли домой. Картина нас не на шутку зацепила: казалось, мы сами там, на экране, и на нас вот-вот нападут охотники. И они напали. Налетели на Чика, отобрали всю кипу продуктовых карточек, обчистили прямо у дверей «Суровых орлов», избили — четверо мужчин, лица укрыты носовыми платками. Никто не знал, откуда они взялись, но было ясно: они не с неба свалились. Они вели себя так нагло и самоуверенно — точь-в-точь полицейские, подручные стоматолога. Дарси турнул Чика с черного рынка. Но вел себя все равно по-барски: оплачивал Чику номер в «Ливанских кедрах». Вот так один Робин Гуд обошелся с другим Робин Гудом.
В больницу к Чику мы с Фейгеле наведывались тайком, чтобы не встретиться с его женой и дочерьми. Мама не любила играть с огнем, но Чика она обожала. И не могла бросить его в одиночестве на больничной койке, в пучине отчаяния, с синяками под глазами. Белоснежные его волосы свалялись и потускнели. На нос и челюсть были наложены повязки. Мама испекла для него кофейный торт, с миндалем и горьким шоколадом, как он любил. Он просовывал кусочки через повязку.
— Пикантно, — сказал он.
Чику было трудно разговаривать, но я все равно не удержался:
— Что такое «пикантно»?
— Рискованно и вкусно, — ответил он.
Нам пришлось поскорее уйти, пока не пришла его жена. Я все больше о ней узнавал. Это была настоящая фурия по имени Марша, она отучилась в Хантер-колледже и преподавала английский в «Уильям Говард Тафт», средней школе, располагавшейся в районе Гранд-бульвара. Ее боялась вся школа. Марша была языкастая. Могла цитировать великих поэтов древности и одновременно так пропесочивать, что только держись! Я завидовал Марше, повелительнице английского языка, и опасался встреч с ней. Обладая таким могучим и пикантным языком, страшно представить, что она сделает со мной и с мамой.
Но в палате у Чики мы застали другого монстра, Дарси Стейплза: шелковый шарф, пальто с меховым воротником, пучок васильков с остренькими, как ушки у чертенка, лепестками. Его сопровождали всегдашняя свита, судья и трое полицейских.
— Приветствую, Фейгеле… А, вы уже в курсе, что случилось с Чиком! Какой ужас! Четверо бандитов — на одного бизнесмена. Пришлые, конечно. Мы их накажем. Я уже распорядился.
Мама вынула свой носовой платок, свернула его треугольником и приложила к лицу — получилась маска.
— Я тоже пришлый, Дарси? — спросила она и повела меня к выходу.
Но выбраться из леса Бемби нам так и не удалось. Видимо, гончие охотников преследовали нас до самого дома. На кровати с жалким видом лежал сержант Сэм, а на его руке, словно боксерская перчатка, красовалась многослойная повязка; повязка была в крови. Торопясь сварганить жилет на меху для какого-то адмирала, папа чуть не оттяпал себе палец. Пришлось, покуда палец не заживет, уступить место старшего мастера другому. Военный департамент не мог ждать сержанта Сэма. Зарплата за ним, правда, сохранялась, но без его всегдашних приработков это были крохи. Однако не только это снедало Сэма. В результате глупого происшествия он подвел всех адмиралов. Слишком уж он спешил ваять меховые воротники, вот злодейски острый нож и вывел его руку из строя.
Через неделю он встал и надел каску. Выходил в рейды прямо в окровавленной боксерской перчатке — он носил ее на перевязи, а в другой руке сжимал огромный фонарь. Наверное, в зимних сумерках он смотрелся романтически, потому что люди прозвали его графом Монте-Кристо. Но сам отец никакой романтики в этом не находил. Его стали посещать кошмары. Он боялся, что его уволят, что никогда больше ему не быть старшим мастером. Не утешила сержанта Сэма даже премия, выплаченная ему начальником к Рождеству. Это всего лишь отступные, твердил он, они явно хотят от меня избавиться.
