— Я его выбросила.
Отец хлопнул себя по бедрам.
— Девчонка спятила. Второй Ноте!
Он встал на колени.
— Фанни, по мне ж ночлежка плачет.
Наконец я согласилась спеть.
— Но запомни, папа: это мое последнее представление.
Он целовал мне руки.
— Папа, — сказала я, — встань с пола.
Театр был набит битком. Все места, даже в оркестре и на балконе, были заняты, и опоздавшим Брейтбарт выдавал подушки, сесть на пол.
— Вот это ажиотаж! — сказал Брейтбарт. — Даже до войны такого не было. Сам Михалеско
[73] не собирал столько народу.
Но когда Брейтбарт увидел, что я без лифчика, он рассвирепел.
— Это что за выкрутасы, Берковиц?
— Девочке нехорошо, — объяснил отец. — Завтра все будет в порядке. Вот увидишь.
— Плевать мне на завтра. Меня волнует то, что происходит сегодня. Посмотри на них. Хочешь, чтобы они разнесли театр?
Брейтбарт отправил одного из рабочих к себе домой за жениным лифчиком. Парень вернулся с лифчиком на три размера больше нужного. Мне пришлось его надеть.
— Так-то лучше, — сказал Брейтбарт. — И чтобы больше никаких выкрутасов!
Сначала на сцену вышла говорящая обезьянка Янкель. С помощью чревовещателя Розенблюма она рассказывала похабные анекдоты на идише, польском, русском, румынском, но зрители скучали. Я услышала, как мужчины и женщины в первом ряду топали и выкрикивали: «Шейнделе, Шейнделе». Брейтбарт отозвал Янкеля со сцены.
— Довольно, Розенблюм, не то они повырывают кресла и станут ими швырять в тебя. Довольно.
Далее Минна Мендельсон пела «Дер ребе Элимелех», а ее муж Борис, опершись коленом на стул, тренькал на балалайке. Я чуть-чуть приоткрыла занавес и, сложив ладони домиком, заглянула в зал. В первом ряду балкона сидел Ици. На этот раз с ним было девять или десять дружков. Они топали ногами и кричали: «Спой, Шейнделе, спой».
Мой Ноте стоял у оркестровой ямы. Брейтбарт оттащил меня от занавеса.
— Хочешь испортить шоу? Никто не должен тебя видеть до выхода на сцену.
А публика все улюлюкала и топала ногами. «Спой, Шейнделе, спой». Минна Мендельсон так и не закончила выступление. Кто-то выскочил на сцену, отобрал у ее мужа стул и запулил в оркестровую яму.
— Все другие выходы отменяются, — заявил Брейтбарт. — Выпускаем Шейнделе.
У отца тряслись колени.
— Берковиц, ты хочешь, чтобы нас всех тут поубивали? Аккордеон в руки — и пошел.
Увидев меня, все вскочили и зааплодировали. Отец вынес аккордеон, и кто-то недовольно заворчал. Отец убежал за кулисы.
— Брейтбарт, прошу, — крикнул он, — я им не нужен. Им нужна Шейнделе.
Брейтбарт обругал его и разрешил остаться. Первое время огни рампы меня слепили, но постепенно я пообвыклась. Какой-то мужчина из второго ряда вышел в проход и закружился. Лет ему было под семьдесят.
— Моменю, — сказал он, — ну и сиськи у нее! Получше, чем обед из семи блюд.
Сидевшие рядом с ним захохотали. Ици выкрикнул: «Спой, Шейнделе, спой». Ноте так и стоял у оркестровой ямы. Увидев, что у меня дрожат руки, он впервые за этот вечер мне улыбнулся.
— Ноте, — позвала я и запела.
Пела я не для Брейтбарта, не для Ици, не для отца, не для сидящих во втором ряду — пела только для Ноте. «Йоселе», «Шейн ви ди левоне», «Ойфн Припечик», «Гей их мир шпацирен», «От азой нейт а шнайдер»
[74] — все только для Ноте. Тот человек из второго ряда хлопал в ладоши:
— Подумаешь, цицкес
[75]. У девочки голдене штиме
[76]. Спой, Шейнделе, спой.
Меня не отпускали со сцены. Ици с дружками без остановки топали ногами. Я в пятый раз запела «Йоселе». Балки, которые поддерживали балкон, зашатались. Сначала послышался рокот. Брейтбарт выглянул из-за занавеса.
— Остановите представление!
Какая-то женщина закричала. А затем балкон рухнул.
Два дня мы отсиживались в отеле. Отец не пускал меня повидаться ни с Ноте, ни с кем-либо еще. Он постоянно названивал по телефону.
— Фанни, складывай свои вещи. Мы едем в Чикаго. Зачем нам неприятности? Если прознают, что мы имели отношение к «Генри-стрит», нам конец. Брейтбарт в тюрьме. Даже его тесть подал на него в суд. Он сидел на балконе. Так что давай, Фанни, пакуйся.
Я отказалась.
Он помотал головой.
— Фанни, в Чикаго на Максвелл-стрит открывается театр. Им нужен аккордеонист. Тебе даже петь не придется. А через две-три недели мы вернемся.
— Я не уеду, не попрощавшись с Ноте.
— Иди, но оденься неприметно. Узнают тебя прохожие — сожгут заживо.
Я повязалась платком, надела одно из старых отцовских пальто и пошла к Ноте. «Генри-стрит» был заколочен, внутрь не попасть. Позвонила на дом Брейтбарту — никто не ответил. Я пошла на Клинтон-стрит. Обошла все доходные дома в округе.
— Ноте, — звала я, — Ноте.
Я даже не знала, какая у него фамилия. Ноте я так и не нашла, вернулась ни с чем. Назавтра мы уехали в Чикаго.
На Максвелл-стрит не было никакого театра, одни мясные лавки. Отец попросил у меня прощения.
— Фанни, — сказал он, — я не знал, что делать. Надо было уносить ноги.
Он стал мясником и поступил на работу в кошерную мясную лавку. В апреле я узнала о восстании в Варшавском гетто.
«Ниская улица», — сказала я себе.
Я все еще хранила свой значок еврейского десантника. Я написала Ноте больше сотни писем. Во всех говорилось: «Ноте, приезжай и забери меня отсюда. Я живу на Максвелл-стрит над мясной лавкой Моргенстерна». Десять писем я отправила Брейтбарту, несколько — на адрес «Генри-стрит», одно — на Клинтон-стрит, одно — в отель «Деланси», одно — Гринспену, а остальные — людям, живущим в районе Деланси-стрит. Большинство писем вернулись. Я переложила их в новые конверты и снова отправила. Однако Ноте так и не объявился.
Смуглая дама из Белоруссии
Мемуар
Письмо из Могилева
Бывало, мы гуляли по улицам — вундеркинд в коротких штанишках и его мать, такая демонстративно красивая, что жизнь вокруг замирала и, как в замедленной съемке, все: женщины, мужчины, дети, собаки, кошки, пожарные в своих грузовиках — следили за ней такими жадными глазами, что я чувствовал себя похитителем, умыкающим ее за ближайший холм. В 1942-м я был нервным мальчиком всего-навсего пяти лет от роду, который и имени-то своего еще не умел написать. Мать носила шубу из чернобурки — фасон придумал отец, Сэм, мастер-меховщик из магазина на Манхэттене, он же ее и скроил. Шуба была контрабандой: предназначалась она для флота. У отцовского магазина имелся контракт с военным министерством на поставку для флота жилетов на меху, чтобы адмиралы и простые моряки не замерзали до смерти на борту своих линкоров.
