— Внимание! — прокричал Аккерман в мегафон, и мы затянули «Боже, благослови Америку».
Двое мужчин помогли аккордеонистке встать. Юбка ее развевалась, выставляя на обозрение подвязки. Она была вне себя от восторга.
— Где мальчик, чью бар мицву мы сегодня празднуем? — Аккерман подмигнул мне, и я поднялся на платформу.
Все захлопали. Мать с отцом стояли внизу и держались за руки. Алби у фонарного столба отгораживался ладонями от солнца. Над его головой раскачивался Гитлер. Его картонные ноги едва не задевали Алби за ермолку. Лео достал платок и вытер лоб. Аккерман протянул мне рупор. Я поблагодарил мать с отцом, Аккермана и всех соседей по кварталу за эту вечеринку, после чего помолился о том, чтобы все наши солдаты остались живы, чтобы война закончилась и никогда больше не повторялась.
— Сегодня наш Сол стал мужчиной, — сказал Аккерман. — Троекратное ура в честь его бар мицвы!
Аккордеонистка заиграла «Шейн ви ди левоне»
[63]. Аккерман стоял перед ней и хлопал в такт. Мужья и жены, сестры и братья, возлюбленные разбивались на пары. Раввин танцевал с местной красоткой, шестнадцатилетней девицей с выдающейся грудью. Айки Бендельсон ходил и «расстреливал» всех из воображаемого пистолета.
— Тра-та-та-та-та!
Алби подпирал фонарный столб. Он не возмутился, когда Айки Бендельсон назвал Лео морским пехотинцем. Лео непрерывно вытирал лоб носовым платком.
— Тра-та-та-та-та! Морячка — в расход!
Аккерман поднял руку, и аккордеон стих.
— Леди и джентльмены, с удовольствием представляю вам настоящего льва иудейского — молодого человека, который убил свыше двух сотен японцев, а ранил вообще невесть сколько! Вот он, гордость морской пехоты, Лео Симонсон собственной персоной. Иди сюда, Лео, мы тебя обожаем!
Лео вцепился в свой платок, и матери пришлось буквально силой выпихивать его на платформу. Алби засунул руки в карманы и двинулся в конец квартала. Солнце понемногу клонилось к закату, и свисавшие с фонарных столбов картонные фигуры отбрасывали на улицу резкие, гротескные тени. Вокруг платформы отплясывал Айки Бендельсон.
— Тра-та-та-та-та! Хана морячку!
Бакалейщик, мистер Мартинсон, сложив ладони рупором, прокричал:
— Лео, расскажи, как ты мочил япошек!
Алби уселся почти на самом пустыре в конце квартала.
— Тра-та-та-та-та!
Мать глянула на Лео, и подбородок у нее задрожал:
— Лео, что случилось? Скорее налейте ему пепси!
Мужчины и женщины возле платформы хлопали в ладоши и топали ногами.
— Лео! Лео! Лео!
Над головами развевались усыпанные звездами флаги.
Аккерман подул в мегафон и протянул его Лео. Лео зашевелил губами, начал что-то говорить, но вдруг выронил мегафон и зажал уши. Потом кинулся с платформы и убежал с нашей дружеской вечеринки долой.
Аккерман поднял микрофон и, помедлив, объявил:
— Троекратное ура… троекратное ура Лео и всем членам семьи Симонсон!
Я покосился на пустырь, но Алби там уже не было.
Аккордеонистка заиграла «Когда огни зажгутся снова», мистер Мартинсон взял нашу мать за руку и запел.
— Мартинсон, — сказать мать, — будьте добры, отпустите меня. Мне нужно найти Лео.
— Сара, — вмешался отец, — не можешь же ты уйти с праздника. Это же скандал! Ничего с Лео не случится. Он пошел домой.
Миссис Мартинсон хотела меня поцеловать — поздравить с бар мицвой, но я увернулся, поднырнул под нее и убежал на тротуар. Повсюду красовалась физиономия Тодзио. Тодзио с повязкой на глазу, Тодзио с пронзенным стрелой черепом, Тодзио в плаще-накидке. Я ускорился, и лица людей на тротуаре слились. Изредка удавалось выхватить взглядом чей-то нос или случайно брошенный взгляд. Добежав до дома, я с минуту отдыхал на веранде.
— Тра-та-та-та-та.
За моей спиной — на одном из портретов Тодзио — стоял Айки Бендельсон с каской в руках. Свободной рукой он растягивал уголок левого глаза.
— Убей, — выкрикнул он, — убей моряка!
Я припустил домой.
— Лео, ну не убил ты ни одного японца, мне-то что? Тебе не обязательно быть героем. Да хоть шпионом будь, мне без разницы. Ведь ты мой брат.
Он сидел на кровати Алби и курил. Рука тряслась, дым беспорядочными клубами поднимался к потолку. С ушей и подбородка градом катился пот. Окно за его спиной было отворено, и я слышал, как аккордеон играет «Поднять якоря»
[64]. Он улыбнулся и протянул мне носовой платок:
— Возьми, Сол. Не надо плакать в день собственной бар мицвы.
— Можешь ничего не объяснять, Лео. Мне это не важно!
— Выслушай, Сол, выслушай меня. Я держался только благодаря Оги. Думаю, он боялся еще больше моего. Боялись все, кроме разве что некоторых совсем чокнутых. Но Оги умел меня и других парней из отряда отгораживать от войны. Он ко всему относился с юмором. Даже во время боя скакал и делал вид, что его подстрелили в задницу. Сержант ругался и грозился оставить его в джунглях, но понимал, что без его выходок нам не обойтись.
Лео закрыл глаза, запрокинул голову и выпустил дым через нос.
— Сол, а уж какой он был урод! Его носу Пиноккио бы позавидовал.
Я засмеялся и вытер глаза братниным платком.
— И лицо у него было все в оспинах, прыщах, ямках. Как только его в армию взяли, ума не приложу. Ни лопатой орудовать, ни банку консервную открыть не мог и, если бы не я, спал бы под открытым небом, без палатки. Сол, он совсем был беспомощным. Наверное, если бы он все время не хохмил, от него можно было бы с ума сойти.
Было неясно, смеется Лео или плачет, но я на всякий случай вернул ему платок.
— Знаешь, Сол, попадись мне Оги на тренировочной базе, я бы счел его придурком и держался бы на расстоянии. Я собирался воевать серьезно и сачков не терпел. Пока другие парни резались в кости или карты, я сидел на своей койке и воображал, как буду захватывать немцев и спасать евреев. А потом, когда увидел размозженные головы, вздутые, позеленевшие руки-ноги, увидел, как танки катятся по мертвым телам, мне уже не хотелось никого спасать. Хотелось лишь самому остаться в живых. Но когда Оги был рядом, все казалось не таким страшным. Япошки были ему до лампочки. Он вел собственную войну — с тихоокеанскими скорпионами и многоножками. Стоило ему увидеть скорпиона, как он, улюлюкая, бежал за своим штыком — погонять скорпиона. Только тогда он за штык и брался. Он вызывал скорпиона на поединок, а парни из отряда становились в круг и болели кто за Оги, кто за его противника. Бывало, он загонял скорпиона в джунгли, но если тот решался напасть в ответ, Оги убегал и прятался за сержанта или за меня.
