Тут он не выдержал и разрыдался. Алби вышел из комнаты. Лео стал утешать отца. Вернулся Алби, с вещмешком на плече. Лицо бледное и строгое.
— Лео, тебе пора.
Лео приподнял меня, я обнял его и расплакался.
— Сол, не забывай в дождь надевать калошки.
Алби отколол медаль от груди.
— Оставь себе, Ал, — сказал Лео.
Алби уставился на него.
— Но, Лео, тебя ведь накажут, если увидят, что ты без медали.
— Пустяки, — ответил Лео, — сержант говорит, сейчас не время держать в заключении обученных солдат. Немцев бить надо.
Он подхватил вещмешок, поцеловал нас с матерью и отцом, пожал руку Алби и ушел.
Лео так и не довелось бить немцев. Его перебросили в Джорджию, в лагерь усиленной подготовки, а оттуда отправили кораблем на Тихоокеанский фронт, в 27-ю пехотную дивизию. Узнав об этом, мать собралась писать президенту Рузвельту.
— Сара, — остановил ее отец, — так даже лучше. У немцев танки и бомбы, их не остановить.
Мать утихомирилась.
Писать каждому из нас четверых по отдельности у Лео не было времени, поэтому он присылал одно большое письмо, предназначавшееся всем сразу. Первые строки он обращал к матери и отцу.
«Дорогие мама и папа! С Гавайев к нам доставили еврейского капеллана и в одной из палаток устроили седер. Мой приятель Оги Фаринелла пришел на седер и съел с полкило фаршированной рыбы и выдул все вино, припасенное для следующего седера. Раввин чуть не вышвырнул его из палатки. Как прошел седер у вас? Солик уже выучил молитвы? Сможет задать четыре вопроса?»
Затем он адресовал несколько строк мне:
«Дорогой Сол! Сегодня у нас был второй по счету урок географии. Главный остров Филиппин — Лусон, столица — Манила. Можешь теперь блеснуть перед учительницей эрудицией. И пусть она не волнуется: в самое ближайшее время мы вышибем япошек с Лусона. Да, Сол, если мама напишет, что ты знаешь четыре вопроса, в следующем письме я пришлю для тебя нечто особенное».
Конец письма приберегался для Алби. Эта часть нравилась мне больше всего. Лео рассказывал Алби о сигнальных ракетах, зенитках, пулях дум-дум, горящих танках, иногда даже рисовал небольшие карты и отмечал, где расставили пулеметы, чтобы отразить натиск японцев. Однажды прислал нам карточку, на ней он был со своим другом Оги. На груди у обоих крест-накрест красовались патронташи.
«Оги смешит весь отряд. Он все просится у сержанта в пулеметчики, вторым номером, но сержант такого клоуна и на шаг к орудиям не подпустит».
Ответственность за переписку с Лео взял на себя Алби. Следил за тем, чтобы мы писали разборчиво, и, случалось, критиковал мать или отца.
— Мам, ну чего ты все время пишешь, чтобы он был осторожен? Хватит страху нагонять! Давай, начинай по новой!
Сам я никогда не знал, о чем писать, и Алби мне помогал.
— Напиши ему, — диктовал он, восседая по-турецки на полу, — напиши, чтоб прислал нам голову японского генерала.
Лоб его прорезали длинные борозды, колени подрагивали от напряжения.
— Нет, лучше так: Лео, на прошлой неделе в нашем квартале устраивали вечеринку, мистер Мартинсон выставил дюжину ящиков пепси-колы, и все подняли тост за тебя и выбрали тебя мэром нашего квартала. Мы желаем тебе и твоему отряду уничтожить тыщу япошек, не меньше. А еще мы выпили за здоровье твоего друга Оги.
— Но, Ал, — протестовал я, — ведь это все неправда. Мы не…
— Какая разница? Лео же будет приятно, так? А это главное. Пиши!
До семнадцатилетия Алби оставалось с неделю, когда из Новой Каледонии пришло письмо. То есть, скорее, записка. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Вчера погиб мой друг Оги. Снайпер пробил ему голову, когда мы сидели и лопали. Оги изображал Чарли Чаплина. Я помог ему сделать картонные усы, но они никак не хотели держаться. Снайпер подстрелил его, когда он наклонился за упавшими усами. Снайпера мы поймали и…» Остальное отсекла цензура. Вымарала черными чернилами. Когда Алби читал нам письмо, у него дергались губы. Мама плакала:
— А я хотела им обоим испечь оменташн
[58].
После этого письма Лео стали короткими.
О войне он почти и не упоминал. А затем и вовсе перестал писать.
— Ма, — твердил Алби, — так и в прошлый раз было, помнишь? Наверное, Лео выполняет новое секретное задание. Он вскоре напишет. Вот увидишь. — Алби не давал нам унывать. — Ну и что, что Лео не отвечает? Мы все равно будем писать ему каждую неделю.
Мать тайком составила запрос в Военное ведомство. Но отправить не успела: Алби обнаружил его и пришел в ярость.
— Хочешь, чтобы президент решил, что наш Лео — маменькин сынок? Он выполняет секретное задание!
И все разорвал.
Американские солдаты отвоевывали один за другим Соломоновы острова, генерал Эйзенхауэр шел к Берлину. В нашем квартале каждые полмесяца закатывали вечеринку. Айки Бендельсон продолжал кидаться с крыш бомбами-вонючками, а еще вырезал из картона большие фигуры Гитлера и Тодзио и сжигал их на улице. Мне через несколько месяцев исполнялось тринадцать; возвращаясь с занятий в еврейской школе, я видел, как Айки с мальчишками топчут картонное лицо Гитлера — то, что уцелело от огня.
— Иди сюда, — звал Айки, — плюнь Гитлеру в глаза.
— Не могу, Айки, мне нужно учить речь для бар мицвы.
Однажды, в разгар ужина, у матери случился срыв. Она разливала суп и чуть не уронила супницу.
— Скоро, — произнесла она, — скоро и Сола у меня заберут.
Алби вышел из комнаты.
— Сара, — увещевал отец, — не глупи. Война вот-вот закончится.
За день до капитуляции Германии пришло письмо от Лео. Отправлено оно было из военного госпиталя в Новой Зеландии. Письмо нас озадачило. Мы не могли разобрать ни слова.
— Может, это шутка? — сказал отец. — Дождемся Алби. Пусть он нам прочитает.
Мы дождались Алби и вручили письмо ему.
— Нет, — сказал Алби, — это не подделка. Почерк Лео. Я уверен.
Он стал разбирать каракули. Руки у него тряслись.
— Мы с Оги… Существует ли статистика? Сколько евреев сражалось на стороне я-пон-цев?.. Солик, о-бо мне не бес-по-кой-ся. Передайте Ал-би, что я…
— Не понял, — сказал отец, — он что, ранен?
— Не думаю.
— Как так? — удивилась мать. — Тогда почему он в госпитале?
Алби смотрел в стену.
— Не знаю.
Мать заламывала руки.
— Я думала, это письмо мне все растолкует, а оно, как вижу, запутывает еще больше. Алби, с ним точно ничего не случилось?
