— Оставайся.
— А где же ты будешь спать?
— Кровати, что ли, на нас двоих не хватит?
— Миша, ты меня знаешь. Я храплю. И безостановочно говорю во сне. Я немного посижу и пойду, Миша.
— Бернштейн, столько шуму, вместо того чтобы просто полежать. Делай, конечно, что хочешь. Только помни, у меня за дверью эскалатора нет.
Бернштейн представил, как летит кувырком вниз по Мишиным сорока девяти ступеням, и губы его снова посерели.
— Может, ты и прав, Миша. Побуду сегодня у тебя. А почему ты караулишь дверь? Ждешь кого?
— Ици.
— Ици, — произнес Бернштейн, — я и забыл.
Он отбросил одеяло.
— Давай-ка, Миша, лучше переберемся ко мне.
— Ко мне, к тебе. Он где хочешь меня достанет.
— Миша, а может, нам поехать в Мексику? Кроме шуток.
Миша снова укрыл его одеялом.
— Спи. Заболтал меня, аж голова заболела.
Какое-то время Бернштейн хмуро посидел на кровати.
— Миша…
— Что?
— Не беспокойся насчет Ици. Я с ним поговорю. Он меня послушает. «Ици, — скажу я ему. — Давай по-честному. Миша не брал на себя никаких обязательств. Где контракт? Контракта не было. Раввин к ним не приходил. Миша никогда не обещал на ней жениться. И он сам себя наказывает. Розали — золото. У нее и ценные бумаги есть, и два дома в Браунсвилле. Ици, поверь мне, Розали же самой так будет лучше. Миша не подарок. Этот мужчина ни дня в жизни не работал. Пусть морочит голову своей поэзией кому-нибудь другому». Как по-твоему, Миша? Послушает он меня, нет?
Миша стоял возле трубы. Бернштейн все читал наставления — ему, Ици, самому себе.
— Вот увидишь. Я, конечно, не Бааль-Шем
[51], но договариваться умею. А если Ици приведет с собой Розали, я отзову ее в сторонку, усажу на стульчак и переговорю с ней с глазу на глаз. «Розали, — скажу я, — живи да радуйся. Облегчение-то какое…»
— Спи.
Бернштейн зарылся в одеяло.
— Миша!
Миша в отчаянии поднял руки.
— Как он говорит, твой человек, человек, который все молодеет? «Мир — это сортир». Он, конечно, умалишенный, но, ей-богу, он на сто процентов прав. Сортир!
Бернштейн хлопнул себя по коленям.
— Никто: ни Чехов, ни Толстой, ни Бабель, ни Гоголь, ни Шолом-Алейхем — никто не пишет так, как Миша Дубринов!
Он уронил подбородок на впалую грудь. И тихо заснул.
Миша бодрствовал возле унитаза.
— Негодяи, — закричал Бернштейн во сне, — сволочи. Попкин, выслушай меня!
Миша подошел к кровати. Взял Бернштейна за руку.
Бернштейн открыл один глаз.
— Миша, он что, пришел, этот жлоб?
— Нет.
— Не волнуйся, Миша. Я знаю, как от него отделаться. Не волнуйся. Вот увидишь. Ици меня слушает. Миша, может, мне сбегать домой за балалайкой? Скажи, перед моей балалайкой никто не устоит? Ты же знаешь, Миша. Миша, как думаешь, он придет? А то, может, побежим в полицейский участок? Там ему нас не достать. Миша, а может, он и не придет. Может, Розали забыла ему нажаловаться. Как думаешь, Миша?
— Он придет. Не сейчас, так потом. Не сегодня, так завтра. Это я тебе гарантирую.
Бернштейн понурился.
— Ну так что же нам остается? Будем ждать.
Они сидели в темноте. Бернштейн клял Ици и Попкина. Миша смотрел на дверь.
Прощайте!.. Прощайте!..
Передаю по буквам!
Техас!
Аризона!
Род-Айленд!
Аризона!
Невада!
Пока Айки Бендельсон и его команда играли сплюснутой жестянкой в «Бей япошек»
[52] или бегали с фонарем из тыквы с намалеванной на нем физиономией Тодзио
[53] и кричали: «Раз-два, дружно взяли!» — и прочую такую муру, которой понабрались в честерском «Эр-Ка-О»
[54] и в тремонт-ском «Лоеве»
[55], я зубрил, сколько рот в батальоне и сколько батальонов в дивизии. А когда Айки рассказывал одной из двоюродных сестер, как косоглазых выкуривали из пещер огнеметами, я его поправлял:
— Не огнеметами, Айки, а гранатами с белым фосфором.
Конечно, я знал, что американские солдаты, бывает, ставят огнеметы на танкетки, но очень уж мне нравилось осаживать Айки, особенно в присутствии его сестер. В ответ Айки всегда применял один и тот же хилый приемчик:
— Ну понятно, у Сола брат служит в морской пехоте.
А я неизменно его поправлял:
— Сколько тебе повторять, Айки, Лео действительно служит в пехоте, но не в морской!
Однако военных премудростей я набрался не от Лео. В них меня посвящал мой брат Алби. Каждое утро Алби вставал на кровать и вычеркивал в календаре еще один день. Затем отдавал честь стене и отчеканивал:
— Лео, до встречи на Соломоновых островах через двести шестьдесят девять дней!
Алби было шестнадцать, и он спал и видел, чтобы дни слились воедино и он смог наконец пойти в армию. Мать от этого бесилась, но понимала, что ни одна призывная комиссия в мире его не пропустит. Мне в то время было двенадцать, но я уже обогнал Алби на целую голову. Из-за перенесенного в детстве рахита у него было деформировано плечо. И весил-то он килограммов сорок пять, не больше. Но стоило кому-нибудь произнести «морская пехота», как скукоженное личико Алби суровело, и он становился похож на свирепого воина, готового ринуться на дракона, ну или на небольшой танк.
— Морская пехота — дерьмо собачье. Все победы в Тихом океане — заслуга двадцать седьмой пехотной дивизии.
