Он покачал головой и направился к выходу, но потом передумал, вернулся и стал меня увещевать.
— Да ты сам головой подумай. Девчонка — идиотка. Это всем известно, даже ее матери. Послушай, ведь если ее заберут, ей же лучше будет. Точно. А вот если она останется здесь, она однажды свалится с пожарной лестницы и сломает себе шею. Говорю тебе, для всех будет лучше, когда Фейгеле увезут. Из-за нее миссис Геллер не может толком сдавать комнаты. Весь второй этаж стоит пустой, не считая нас с женой и ребенком. Остальные съехали.
Он снова протянул ходатайство.
— Давай, подпиши. Будь умницей.
— Нет, — твердо сказал я.
Я думал, он набросится на меня с кулаками. Но он помахал своей бумажкой в воздухе и заявил:
— Да кому ты нужен, гаденыш! Справимся с ней и без тебя. А следующим на вылет, запомни, будешь ты.
И он выскочил из комнаты.
Прошло два дня. В коридоре я встретил миссис Геллер и рассказал ей о Кинг-Конге и его ходатайстве. Она, похоже, несколько встревожилась.
— Но ты не подписал, нет?
— Миссис Геллер, за кого вы меня держите? Разумеется, я не подписал.
Услышав это, она, прямо в коридоре, схватила меня, стала обнимать и целовать. Наконец мне удалось высвободиться, и я бросился к себе.
— Сынок, — кричала она мне вдогонку, — уж теперь-то им Фейгеле не забрать. У меня есть ты, мой верный друг!
Я решил продолжить работу над начатым автопортретом и снова расположился перед зеркалом. И услышал, как что-то с тихим плюхом приземлилось на мою пожарную лестницу.
— Что, опять? — я был готов рвать на себе волосы. — Фейгеле, Фейгеле, ну дай же мне хоть чуточку покоя.
Я подошел к окну, приготовившись узреть репу, яйца или что-нибудь еще в этом роде. Пожарная лестница была изгваздана большущими лепехами конского навоза. Нет, это сделала не Фейгеле. Послать тухлое голубиное яйцо или же конские лепешки — разница есть! Я поднял голову и увидел над краем крыши злорадное лицо Хайми. Высунувшись, я погрозил ему кулаком и крикнул:
— Передай своему папочке, что я ни за что не подпишу его паршивое ходатайство, хоть он лопни!
Потом мне пришло на ум, что в данной ситуации высовываться наружу небезопасно. Я поспешно закрыл окно и хотел бежать на крышу, но тут мимо окна стрелой пронеслась Фейгеле, и секунд через тридцать раздался крик Хайми: «Помогите, помогите!»
Я было возликовал:
— Ура, ура, Фейгеле дает сдачи!
А потом испугался. А ну как она сбросит его с крыши? В конце концов, я тут тоже замешан. Прежде я за нее заступился, теперь она за меня. И я поспешил на крышу. Фейгеле уже испарилась, а вот ноги Хайми торчали из оранжевого короба, до краев наполненного конским навозом. Я так смеялся, что пришлось на минутку присесть и отдышаться.
— Помогите, помогите! — кричал Хайми; наконец ему удалось выбраться.
— Что, Хайми, отведал собственных боеприпасов?
Не говоря ни слова, он направился на соседнюю крышу.
Я запер дверь на засов, забаррикадировал ее комодом и стал ждать появления Кинг-Конга. Сдаваться я не собирался. Я провел верхом на комоде полдня, прислушиваясь к шагам в коридоре, как какой-нибудь спятивший шпион. Потом уронил голову и заснул. Мы с Фейгеле играли на крыше, будто бы мы птицы. Она все махала, махала руками, а потом вдруг — раз! — взмыла в воздух и полетела. Взлетела над крышей, а я, сложив ладони рупором, стал звать, чтобы она вернулась. «Фейгеле, Фейгеле, спускайся. Люди не могут летать. Спускайся, а то упадешь». Но она забирала все выше и выше. Необходимо было каким-то образом ее вернуть, и я, как сумасшедший, замолотил руками по воздуху и, хотите верьте, хотите нет, тоже полетел. До чего же чудесно парить в воздухе! Умей люди летать, они бы только и делали, что летали. Полеты не могли наскучить. Я легко, без усилий, двигал руками вверх-вниз, устремляясь за Фейгеле. «Фейгеле, — звал я, — подожди». Но никак не мог ее догнать. А потом мои руки налились тяжестью, и меня закружило. Как ни бил я руками, удержаться в воздухе не удавалось. Но даже когда рухнул, я подумал про себя: «Ну и пусть, зато я летал!» До меня доносились чьи-то крики. В коридоре стоял Кинг-Конг и колотил в мою дверь.
— А ну пусти! Видел, что эта идиотка сотворила с моим сыном? А все ты виноват!
Он попытался высадить дверь плечом, но я не дрогнул. Впервые за долгое время меня не мучила совесть за то, что я не на войне. Черт с ними, с немцами; у меня здесь своя война.
— Говорю тебе, — вопил Кинг-Конг, — хочешь дожить до завтра, подпиши ходатайство… Хорошо, боишься выйти, суну тебе его под дверь. Подпиши, и я уйду.
Ходатайство я немедленно изорвал в клочки. И с дьявольской ухмылкой просунул их обратно в щель. Слышно было, как Кинг-Конг за дверью рухнул на колени. Должно быть, пытался собрать обрывки. Мне показалось, что он плачет.
— Теперь тебе не выйти из этой комнаты до конца твоих дней. А попробуешь выйти — разорву на куски. И никто тебя не спасет. Я буду тебя сторожить.
И он ушел к себе на этаж.
По счастью, у меня в нижнем ящике комода было припасено семь консервных банок с тунцом, иначе бы я умер от голода. Прошло три дня. Я хотел позвать на помощь миссис Геллер, но Фейгеле ни разу не проходила мимо моего окна. Думал предложить Кинг-Конгу перемирие, но понимал, что ничего не выйдет. Оставалось всего две банки с тунцом. И тут, на четвертый день моей осады, после полудня, в дверь постучали. Кто-то звал: «Мэнни, открывай», — и это был не Кинг-Конг.
— Фил? — спросил я, приложив ухо к двери. — Это ты?
— А кого, черт возьми, ты ждал? Открывай же, ну.
Футболка на Филе была грязная, а сам он выглядел так, словно неделю не спал. Но я все равно его обнял, очень уж ему обрадовался. Мне не терпелось рассказать ему о Фейгеле, об осаде и всем остальном, но он от меня отмахнулся:
— Прошу, Мэнни, дай мне передохнуть. Я четыре дня на ногах.
Я проводил его к кровати. Он снял ботинки и поставил их на подоконник. Каблуки и подметки были сбиты, ступни почернели от грязи. Надо было дать ему поспать, но я жаждал объяснений.
— Фил, — спросил я, — что стряслось? Почему ты вернулся из Нового Орлеана?
Он поскреб ступни и промолчал.
— Так что? — повторил я, предвкушая рассказ о его похождениях.
Но Фил лишь кисло на меня посмотрел и почесал живот.
— Есть хочется, — сказал он. — Не даешь спать, дай хотя бы поесть.
И я скормил Филу последнюю банку с тунцом. Не прошло и минуты, как банка была опустошена. Он облизал замасленные пальцы, посмотрел на меня опухшими глазами и отвернулся.
— Мэнни, — сказал он, глядя в стену, — когда я приехал в Новый Орлеан, в первый же день этот парень с девчонкой подловили меня позади бара и загребли мои бумажник и часы. Девчонка хотела еще снять с меня штаны с рубашкой, но я упросил парня их не забирать. Я две ночи спал на улице и даже попал в тюрьму за бродяжничество. Не хочу вспоминать! В армии и то будет лучше, Мэнни.
