И побежала в подъезд.
Калинин несколько раз открыл и закрыл рот, будто проверяя, не сломана ли челюсть. Сплюнул в урну густой красный сгусток, стер с лица остаток крови собственным запястьем и нагнулся, чтобы подобрать с травы зажигалку. Достал сигарету, прикурил, глядя куда-то вдаль. Не торопясь дошел до машины.
Я не чувствовала ни ветра, ни начинавшегося дождя. Жар, стучащий в висках, и липкий пот, окутывавший неприкрытое тело, подхватывал ветер и уносил далеко ввысь вместе с последними силами, оставшимися для сражения с болезнью. Я чувствовала только стыд. И вину. За то, что из-за меня Калинину пришлось пострадать.
Сейчас он уедет и все. Все…
Дима подошел к машине, остановился и в первый раз за все это время поднял взгляд наверх. Нашел нужный балкон, заметил меня и посмотрел прямо в глаза.
На какое-то мгновение наши взгляды, встретившие друг друга, рассеяли всю пыль и уличный шум. Они соприкоснулись и не желали больше расставаться. Мое… отчаяние и его… все. Ласка, тепло, радость, смех, утешение.
Дима улыбнулся и подмигнул, подержав веко закрытым немного дольше положенного. Затем соединил украшенные татуировками пальцы в знак «ок» и продемонстрировал мне. Все в порядке.
Конечно, я знала, что не все в порядке. И вряд ли уже будет. Но ему хотелось, чтобы сейчас все выглядело именно так.
И мне оставалось только покачать головой, вложив в это движение все сожаление и искренность, на какие была способна. Он пожал плечами и, улыбнувшись, послал мне легкий воздушный поцелуй.
Вот теперь все остальное стало не важным. Между нами определенно что-то происходило. И это что-то точно было важнее любых преград. Вместо ответа я тихо рассмеялась.
И он, отбросив в урну окурок, достал из кармана куртки черные очки, надел и сел в машину. Довольный, как прежде, и, может быть, даже счастливый. Во всяком случае так мне показалось.
— Ау! Аа-а-а-ау! — Кисточка из пластмассы впивалась в мое тело холодным красным кончиком. — Ау, как холодно и неприятно! Все уже, все-все…
— Потерпи еще немного!
Мне показалось, или мама посмеивалась надо мной? Я сидела на постели, поддерживая волосы над головой, а она мазала красной краской из бутылька мои волдыри, угрожавшие вот-вот лопнуть. Жидкость пахла чем-то вроде гуаши, но была не такой густой и потому брызгами летела во все стороны.
— Не вижу смысла сидеть и ждать, когда высохнет, если ты, свинка-мама, и так накапала мне на постель. Вон, кляксы тут и тут.
— Да вижу уже! — Погрустневшим голосом сообщила обожаемая родительница. — Надеюсь, эта штука отстирывается. Не чеши! Не чеши!
— Да я только поглажу…
— Не выйдет, Мария, я все вижу. Хочешь, чтобы шрамы остались?
Я спрятала руки подмышки и почувствовала, как слезы скатываются по щекам. Честно, не думала, что болячка с таким смешным названием, как «ветрянка» может оказаться такой жестокой. Волдыри со страшной скоростью распространялись по телу и нестерпимо зудели (мама обработала затылок, там гнусные прыщики вылупились и цвели буйным цветом даже под волосами). Нос заложило, горло саднило, глаза слезились и отекали, температура повышалась до сорока градусов каждые четыре часа.
Когда я подумала, что хуже уже не будет, меня вдруг одолел сухой лающий кашель. Такой сильный, что казалось, будто я неудачливый шпагоглотатель. Где-то в горле застрял острый клинок, а как его достать никто не знал. И только батарея лекарств, которые в меня закидывали каждые полчаса, множилась и росла справа от меня на тумбочке.
Пашки все не было. Но это меня беспокоило меньше всего. Когда жар совсем одолевал, я вжималась лбом в мокрую от собственного пота подушку и проваливалась в забытье. Когда отступал, откидывала одеяло и любовалась своим новым телом. Примерно так выглядит, наверное, первый снег, по которому пробежались птицы, уничтожая спелые гроздья рябины, — все в огромных красных пятнах. И расстояние между ними с каждым часом все сокращалось.
Теперь я чувствовала язвочки и в глазах, и на языке. И мне пришлось отбросить любые мысли о скором возвращении на учебу или работу. Если эта жесть доберется до моего лица — хана. В прямом смысле. Судя по тому, как обнажалось мясо при лопании этих гадких волдырей, заживать вся эта красота будет долго. Очень долго. Я снова смахивала слезу и гипнотизировала экран мобильника.
Тот молчал. Не умер, нет, просто молчал.
Я сохранила номер Калинина и долго думала, как записать его в справочнике. Перебирала, сочиняла и остановилась на простом: «Дима». Потом решила написать ему.
От кого: Я
Кому: Дима
«Привет. Прости, что так вышло. Мне очень стыдно за брата. Надеюсь, тебе не очень сильно попало. Если бы я знала, что так получится… Просто прости. Скучаю»
Стерла «скучаю». Затем просто все стерла. Напрочь.
Блин! Бесит-бесит! Не могу. Просто не могу. Девочка не должна писать первой. Или как? Я даже не знаю, как бывает. Но что знаю точно — не хочу бегать за парнем. Потом будет больнее. Когда он меня вышвырнет из своей жизни. Разве может быть иначе? У меня не было. Да и у мамы тоже…
Единственное, что сейчас ясно, как белый день: я ни черта не разбираюсь в людях. Тот, кто казался самым близким и понятным, кому хотелось довериться и раскрыть все секреты, в одно мгновение стал чужим и далеким. И больше мне не хотелось переживать подобное. Никогда. Правду говорят: тот, кто ближе, ранит больнее. И мне не повезло испытать это на себе.
Когда стемнело, пришла Солнцева.
— Я на пять минуточек. — Она застыла возле двери.
— Правильно, не заходи. — Промычала я из своего укрытия. — Если твои родители не могут вспомнить, болела ли ты этой гадостью в детстве, то лучше тебе совсем не знать, что это такое. Мне кажется, что я вот-вот сдохну!
— Мне очень жаль, Машка, — Аня поглядывала на меня из-за угла. — Чем я могу помочь?
— Мне радостно уже оттого, что ты просто пришла. Пыталась читать книгу, не идет. Смотреть телевизор — та же ерунда. Еще и глаза, как у бомки. Заплывшие. Врач советовала закладывать мазь, вроде как завтра станет лучше. Проверим.
— Значит, слушайся.
— Выхода нет, жру лекарства. Как твоя диета?
— О-о-о, — Солнцева опустилась на пол. — Конец диете. Всем сразу.
— В смысле?
— Вчера парень, который провожал меня до дома… Он… в общем, поцеловал меня. Или я его. Не знаю, как так вышло.
— А как же мой брат? — Усмехнулась, зная, что в каждой шутке есть доля правды. — Как же эта боевая макака, с которой вы уже полгода переглядываетесь, как осужденные пожизненно на выгуле?
— Не знаю, когда я успела превратиться в шлюшку, Мань. Но стоило ему сказать, что у них чисто мужской коллектив, работают сутками и лезут друг на друга уже, как полярники, у меня словно перещелкнуло. Вряд ли у меня что-то с Пашкой получится, все одна да одна, ну и налетела я на этого провожатого, как голодная белка на орехи. Целовалась, как в последний раз, честно. Думала, челюсти вывихну. Хорошо, отец на сотовый звякнул, так бы фиг разлепились.
