* * *
Семён Давыдович Ламчари долго не хотел верить, что его дочь, его любимая Милка оказалась вероотступницей. Но были явлены серебряный крестик на чёрном шнурке, сто рублей денег и названы имена священника и восприемника. Почему-то отсылка к контр-адмиралу сильнее всего подействовала на Семёна Давыдовича и развеяла последние сомнения. Семён Давыдович принял свершившееся. Но вопреки ожиданиям Ольги, уверенной, что её решимость произведёт на отца впечатление, что его любовь к ней возьмёт верх и что рано или поздно всё успокоится, Семён Давыдович предпочёл руководствоваться долгом. А долг Семёна Давыдовича повелевал ему изгнать отступницу. Что и было незамедлительно предпринято.
– Вот что… – объявил он на утро третьего дня после крещения Милки. Всё это время он избегал называть дочь по имени. – Раз уж всё оно так – уходи!.. Не место тебе в этом доме… Навсегда уходи!.. Возьми, что нужно, и – уходи!.. Я… Мы… с матерью твоей так решили…
Нужно отметить, что супруга Семёна Давыдовича, хоть и доводилась Ольге родной матерью, оказалась более привержена долгу, нежели материнскому чувству и первой потребовала от Семёна Давыдовича изгнания для изменницы, грозя даже родительским проклятием непутёвой дочери. И если Семён Давыдович ещё колебался, принимая решение, то горячность и настойчивость жены его сомнения развеяли. Правда, голос Семёна Давыдовича, объявлявшего дочери о своём решении, несколько дрожал. И всё же решение было объявлено, и настал уже Ольгин черёд не верить происходящему. Не может быть, чтобы отец взял да и выгнал её из дому, и ни мать, ни старенькая няня Айтолу не вступились за неё ни словом. Но так, увы, было.
На столе в своей комнате Ольга нашла сто рублей, оставленные, вероятно, отцом; ещё пятьдесят она извлекла при помощи ножа из копилки. И так, с двумястами пятьюдесятью рублями и небольшим чемоданчиком она вышла из дома, надеясь, что её остановят и вернут, и попрощавшись исключительно с Азовом, который не преминул махнуть хвостом и лизнуть ей руку тёплым мягким языком.
Но никто не позвал и не попытался вернуть Ольгу. И она впервые в своей жизни оказалась одна перед грозной неизвестностью. Куда было идти и что делать, она не знала, и не имея, к кому бы отправиться за советом, она отправилась к крёстному отцу.
– Ну, душа моя, коли такое дело, ты могла бы жить у меня, – объявил контр-адмирал. – Но ты же сама знаешь: я человек холостой, живу один, а город у нас маленький… Я бы мог на тебе жениться, если бы не был твоим крёстным… Но в твоём положении… Не лучше ли тебе уехать?..
– Но куда же я поеду?! – в отчаянии воскликнула Ольга, разглядывавшая между тем своего крёстного, которого так близко она видела второй раз в жизни.
Александр Иванович был крупный и статный мужчина. Он был сед, имел пышные усы и густые брови, из-под которых выглядывали светлые добродушнейшие глаза. Ольга поймала себя на мысли, что ей приятно общество этого молодцеватого человека, нравится его открытое лицо и она по-своему даже любит Александра Ивановича и, наверное, согласилась бы стать его женой, если бы не те самые путы, о которых он говорил. Ей захотелось быть с ним откровенной, доверить какую-нибудь тайну. Но у неё не было никаких тайн. И Ольга заговорила о насущном:
– Я совсем никого не знаю. Куда же мне ехать?.. Правда, у нас есть родственники в Симферополе. Да ведь они прослышат обо всём и меня выгонят… Куда же я тогда денусь?..
Она вздохнула.
– М-да… – сказал контр-адмирал. – История…
Они сидели в гостиной на чёрном клеёнчатом диване. Александр Иванович в одном углу, откинувшись на спинку, Ольга – в другом, на самом краешке с застывшей прямой спиной. Слышно было, как тикали часы, как в соседней комнате пел чиж в клетке, как билась о стекло оса…
– Ну вот что, – сказал наконец контр-адмирал. – Побудь-ка здесь… А я поеду… кое-что выясню.
Ольга осталась одна. Какое-то время она сидела без движения. Потом, словно очнувшись, скинула с себя туфли, поджала ноги и, опустив голову на подлокотник, от которого почему-то пахло крепким табаком, стала засыпать, прислушиваясь к чижу и осе.
Два дня провела Ольга в домике контр-адмирала Васильева, не переставая надеяться, что вот-вот за ней придут от отца и она вернётся домой, в свою комнату. Дома она расплачется и кинется на шею к отцу. А тот, конечно же, скажет:
– Что же ты, доченька, наделала?..
И станет её журить, вытирать ей слёзы. И как-нибудь они будут жить по-новому. Ольга даже согласна оставаться для родителей Милкой – что плохого в Милке?.. Но никто не шёл и не звал Ольгу домой.
Ожидание Ольги было так сильно, что она почти не думала о предстоящем путешествии: через два дня после того, как она явилась к крёстному отцу, уходил поезд на Харьков, где проживал какой-то друг Александра Ивановича. Другу этому Ольга везла рекомендательное письмо, в котором, среди прочего, было сказано следующее: «…Любезный мой, Сергей Константинович! Подательницу сего письма, девицу Ольгу Александровну Ламчари, прошу, возьми под своё покровительство. В силу пренеприятных обстоятельств, обрушившихся на её хрупкие плечи, вынуждена покинуть она Бердянск и перебраться в Харьков, где нет у неё ни единой души знакомой. Так уж ты, со своей стороны, помоги ей устроиться. Порядочность сей девицы, моей крестницы, не вызывает у меня ни малейших сомнений, всецело тебе за неё ручаюсь. Премного обяжешь исполнением душевной моей просьбы.
Твой покорный слуга, А.»
Письмо было прочитано Ольге, но она ни слова из него не запомнила и вообще не могла ни на чём сосредоточиться. Даже на перроне она всё оглядывалась и никак не могла понять, что уезжает. Куда нужно ехать? Зачем?.. Она рассеянно благодарила Александра Ивановича и также рассеянно простилась с ним, вяло пожав его тёплую мягкую ладонь. Когда же поезд тронулся – припала к окну, тщась рассмотреть на платформе отца или хоть кого-нибудь, посланного от него.
Но всё было напрасно. И Ольга снова оказалась перед неизвестностью, чувствуя себя на пороге старого и совершенно тёмного дома, куда за какой-то неведомой надобностью необходимо войти.
Всё случилось так быстро, что Ольга никак не могла осознать, охватить происшедшего. Ещё несколько дней назад она, довольная жизнью, мечтательная и никому не сделавшая никакого зла, так погрузилась в свою мечту, что захотела стать другой. При этом ни само желание, ни последующий затем поступок вовсе не казались ей предосудительными. Но люди придумали зачем-то такие правила, при которых едва ли не похвальным считается выгнать человека на улицу, лишив его семьи и крова. Конечно, ей скажут, что так угодно Богу. Но зачем нужно Богу, чтобы Милка Ламчари, тронутая чужими страданиями и силой любви, согласившись называться Ольгой, оказалась из-за этого на улице? Само собой разумеется, что никакому Богу это не нужно. Так не проще ли предположить, что правила выдумали сами люди. И если люди выдумывают такие глупые и жестокие правила, а после живут по ним, не значит ли это, что жизнь вообще, та самая жизнь, которой Ольга совершенно не знает, глупа и жестока? И как же нужно жить, чтобы не натыкаться на каждом шагу на эти дурацкие правила?
