Ольга, уже не раз воображавшая себе этот разговор, никак не ожидала, что так испугается.
– Не надо, Сергей Милентьевич… – прошептала она, не зная толком, чего именно «не надо».
– Да как же «не надо», Ольга Александровна! Оля… А чего же тогда надо?..
Он обнял её колени, стал целовать их.
– Не надо, Сергей Милентьевич, – шептала остолбеневшая Ольга, а шелестевшее платье как будто вторило ей. – Вы же знаете, что я… что я не свободна, я жениха жду…
– Да к чёрту этого жениха! – горячо шептал Садовский. – Я буду твоим женихом… Оля, послушай! Я теперь задумал уехать в Москву… Я не хочу здесь… Не хочу посвящать себя математике. Оля! Я решил стать врачом. Поедем со мной!.. Я выучусь и женюсь на тебе… Поедем, Оленька! Люблю тебя… Красавица моя… Оленька…
– Серёженька… – шептала Ольга, у которой плыли перед глазами какие-то разноцветные круги. – Серёженька… муж мой…
– Вообрази только, – рассказывал уже в среду Серёженька Имшенецкому, в комнате которого они расположились за бутылкой шампанского, – она невинна! Вот уж никогда бы не подумал!.. Этот дикий старик, который является к ней, казался мне её любовником. Но она уверяет, будто он только благодетельствует. Что ж, похоже, так оно и есть…
– Что же ты думаешь теперь делать? – спрашивал Имшенецкий.
– Ничего… То же, что и думал, – с наигранным безразличием пожимал плечами Садовский. – Дело моё – ты знаешь, какое: Москва. Математика мне опротивела. Да и здесь… – Садовский как-то неодобрительно причмокнул. – Решено: еду в Москву становиться врачом…
Комната Имшенецкого, словно шкатулка молодой красавицы драгоценностями, была заполнена книгами. Книги аккуратными рядами стояли на этажерке, в беспорядке были рассыпаны по дивану и подоконнику, стопками лежали на полу, так что Садовский, являясь к товарищу, невольно всякий раз спотыкался, опрокидывая очередную стопку. И со словами «фу ты, чёрт» кидался собирать рассыпанные тома.
Они сидели за столом у окна. Тёплый ветер задувал в комнату и перебирал жёлтыми страницами раскрытой на подоконнике книги. Эти шевелившиеся страницы притягивали взгляд Садовского, которому неизменно почему-то лезло в глаза одно слово: «Кропоткин». И Садовский, досадуя, неотвязчиво вспоминал бородатое лицо князя-анархиста.
– А что же твоя мадемуазель? В самом деле, что ли, с собой повезёшь? Да и главное скажи мне: любишь ли ты её?
– Сложный вопрос! – усмехнулся Садовский. – Ты же знаешь, как мне «везло»… Что ни говори, а кроме продажных, других женщин я не знал… И тут она! Видел бы ты, как она на меня смотрит… Э, брат, за это можно многое дать… И потом, она красива, по-настоящему красива! Как женщина, она – чудо! Так что же я за дурак отказываться от красивой женщины, которая влюблена в меня как кошка!
– Да ведь не она же тебя добивалась, не она тебе записки писала, а ты ей!
– Что ж из того? Ведь и раньше видел я её взгляд!
– Ты сам раньше!.. Ну-ну… – пришла пора усмехаться Имшенецкому.
– Что?.. Да о чём ты?..
– Бороду начал стричь на особый манер… Душиться вдруг стал… эти пачули…
– Что ж такого… – забормотал Садовский. – Я и не отрицаю: она мне нравится. Очень нравится!.. С самого начала нравилась… И как женщина… да и человек она превосходный! Она немного наивна, но так это пройдёт – было бы хуже, если бы она была не наивна… То есть я хочу сказать, что наивность её говорит в пользу её невинности… Хоть это и лишнее… а впрочем… Но то, что она добра – этого у неё не отнять!
– Добра? – удивился чему-то Имшенецкий.
– Добрейший человек! Уверяю тебя… Не понимаю, чему ты удивляешься…
– Да я не удивляюсь… Только вот, не слишком ли, думаю, добра… Не та ли эта доброта, что зовётся другим словцом?
– Это каким же?
– А хоть бы доступностью. Женщину это, знаешь ли, не красит…
– Ах, вот ты, о чём! Ну нет… Неужели ты предпочитаешь ломак?.. Здесь, по крайней мере, всё ясно. Да и потом, вот если бы она меня не любила… А так всё очень по-женски: для того, кого любит – доступная, для остальных – совсем другое дело.
– Пусть так. Пожалуй, ты даже прав. Но ты не ответил на мой главный вопрос…
– Какой?
– Любишь ли ты её?
Садовский задумался, глядя на пузырьки в стакане с шампанским и поглаживая стакан.
– Ну уж нет, – вдруг объявил он, решительно поглядев на Имшенецкого. – Это было бы лишнее. Я готов жить с ней, особенно там, в Москве… Без женщины, знаешь, будет трудно. А жить со шлюхой или бывать у шлюх я не хочу. Гораздо лучше, здоровее жить с чистой женщиной…
– А как же она? Чистая-то женщина… – усмехнулся Имшенецкий, разливая остатки шампанского. – Ведь у неё, ты сам говорил, жених. А ты врываешься… быть может, ломаешь ей жизнь…
– Вздор! Ведь она любит меня, а жениха своего – нет. Она сама мне об этом сказала. Значит, со мной она будет счастлива, а с ним она счастлива не будет… Сообрази-ка, что лучше: быть счастливой возлюбленной или несчастной женой?.. Я, именно я, дарю ей любовь. Разве мало этого?.. – Садовский скосил глаза на князя Кропоткина.
– Экий ты, брат, иезуит! Не знал я… Сегодня ты тут рассуждаешь, ставишь её вне общества, а завтра сам же и попрекнёшь.
– Не попрекну! Да и что это…
– А не боишься? – перебил Имшенецкий.
– Чего ж бояться?
– Не скажи… Влюблённая женщина – это страшно!..
– Шутишь…
– Отнюдь! Неужто не читал о деле Сидоровой? Да ведь недавно все газеты шумели!..
– Так… что-то припоминаю… но не точно…
– Ну так послушай!.. Не так давно в Питере разбиралось дело Сидоровой. Было это как раз, когда я ездил в Питер – ты помнишь…
Садовский кивнул, хотя, казалось, слушал он невнимательно и зачем-то время от времени стучал стаканом о стол.
– Ну так вот… Там только и разговору, что о деле Сидоровой… Целый день свои говорят – то тётка, то кузины… Явятся к вечеру гости – и те давай о том же. Говорили-то они не о Сидоровой – так звали жертву. Они всё убийцу обсуждали и страшно её жалели. Убийцей была женщина двадцати семи лет. Была она из мещан, и вот – кто её знает – спуталась с этим жуликом – с Беккером. Жила с ним, ездила за ним повсюду, а он у неё только деньги брал. То есть вся именно штука была в том, что она, как потом сама же призналась, любила его, как ты говоришь, как кошка. А он – ну вот тоже вроде тебя – позволял себя любить.
– Ну, удружил! – слегка даже нахмурился Садовский.
– Не обижайся! Я ведь это к тому говорю, что с влюблённой женщиной нужно поосторожнее.
– Ладно! И что же твоя Сидорова?
– Сидорова? Это, брат, целая история! Да не простая – с психологией… Если коротко, то для того, чтобы в очередной раз добыть денег для своего ненаглядного, Елена – так звали эту несчастную, втёрлась в доверие к Сидоровой. А Сидорова служила в закладной кассе у известного в Питере ростовщика Назарьева – богатого старика и к тому же многожёнца… Но это другая история… Так вот. Квартира Назарьевская и касса находились в разных домах. Однако при кассе в отсутствие старика оставалась бессменная Сидорова… Молодая, говорят, была… бойкая такая… Елена за ней долго ходила, перед тем всё выяснив про кассу. И однажды подошла на улице – вроде случайно. Знакомство там у них завязалось, то да сё… А как-то вечером, когда старик уехал, Елена пришла в кассу… Ну и что ты думаешь?.. Принесла с собой гирю. Гирю, кстати, она в магазине украла. И этой гирей разбила голову своей новой приятельнице. Потом кассу ограбила – и к любимому. Их бы и не нашли, там уже под старика стали копать. Какой-то следователь молодой попался – вцепился в свою версию: старик-де убил, снасильничал и убил; ну и никак отступать не хотел. Так бы и упекли старика. А он многожёнец – три семьи содержит, вообрази! Следователь и рад: вот, говорит, похотливец эдакий. Трёх жён ему мало, подавай наложницу… Но тут Беккер помог – кто бы мог подумать! А вышло так: деньги из кассы закончились, и Беккер за старое принялся: начал Елене грозить. Ну раз денег нет – то и любви нет. Да, видно, допёк он свою сожительницу. Она возьми, да и приложи его той же гирькой по голове. А следом – с повинной. Я, мол, и Сидорову убила, и Беккера. И всех одной гирькой… Это я к тому всё, что влюблённая женщина может быть очень опасной. Опять же вроде кошки. Так что…
