Он уже выкурил традиционную сигарету перед сном и забрался под одеяло, когда на столе ожил телефон Забродов коротко выругался, снова вылез из-под одеяла и взял трубку.
— Послушай, — сказал Мещеряков, — что ты имел в виду, когда советовал мне не хихикать?
— Что ты очень глупо выглядишь, когда улыбаешься так, как улыбался в тот момент.
— Кр-ретин… Ты что-то знаешь?
— Я знаю, что хочу спать, — ответил Забродов. — Это, пожалуй, единственное, что я знаю наверняка.
А все остальное нуждается в тщательной и всесторонней проверке.
— Ага, — сказал Мещеряков. — Угу. Да иду я, иду! — шепотом крикнул он куда-то в сторону. — Ну, ты поосторожнее там. А то еще привлекут за какое-нибудь укрывательство…
— За недонесение, — сказал Илларион. — Все к тому и идет. Тем все и кончится, если ты будешь и дальше демонстрировать проницательность. Иди спать, полковник, и передай от меня привет жене.
Распрощавшись с Мещеряковым во второй раз, он вернулся под одеяло, но прошло еще не меньше часа, прежде чем одолеваемый невеселыми мыслями и дурными предчувствиями Илларион Забродов смог, наконец, уснуть.
Глава 13
Муха посмотрел в окно, за которым в черной пустоте падал мокрый снег, и перевел взгляд на старенькие электрические часы «Маяк», висевшие на стене напротив окна. Черная секундная стрелка рывками двигалась по круглому циферблату, со щелчками отсчитывая время, которого оставалось все меньше. Через полчаса нужно было выходить из дома, а в душе у него по-прежнему царили разброд и смятение. Он все еще ничего не решил, хотя решать, в принципе, было нечего: все было решено за него еще в тот момент, когда чертов ублюдок Валера впервые уговорил его пойти на дело. И что с того, что он никого не хотел убивать? Дорога в ад вымощена благими намерениями, и он далеко не первый, кто с усердием таскает булыжники для этой великой стройки.
Муха потер непривычно голый, гладко выбритый подбородок и осмотрелся, борясь с неприятным ощущением, что видит свой дом в последний раз. В квартире царили армейский порядок и почти стерильная чистота — он убил на уборку все утро, действуя с маниакальным упорством, словно от результатов этого бессмысленного копошения зависела его жизнь. Теперь вокруг него было чисто, и Муха невесело улыбнулся: попытка самообмана не удалась, чистота в квартире никак не отразилась на его внутреннем состоянии — внутри у него было грязно, очень грязно «Ну, еще бы, — подумал он, непослушными пальцами копаясь в сигаретной пачке. — Туда шваброй не залезешь, так что придется привыкать. Мне теперь ко многому придется привыкать. Новая жизнь, новые „коллеги“, новый круг „профессиональных интересов“…»
Он вставил сигарету в рот и принялся чиркать колесиком зажигалки. Кремень совсем стерся, и зажигалка никак не срабатывала. Муха отшвырнул ее и взял на кухне спички. Пальцы слушались плохо, спички ломались одна за другой, и это было просто отвратительно: пальцы были нужны ему для работы, они не имели права подводить его в самый ответственный момент.
Выкурив сигарету до половины, он раздавил ее в пепельнице — она казалась отвратительной, как сушеный навоз. Снова посмотрев на часы, он принялся одеваться, действуя с методичной размеренностью примитивного промышленного робота. «Пора», — стучало в мозгу, вытесняя все остальные мысли и чувства. Это было ощущение, сходное с тем, которое он испытывал перед первым прыжком с парашютом, но тогда к страху примешивались восторг и пусть не гордость, но предчувствие гордости. Теперь же ничего подобного не было и в помине.
«Ничего, — подумал Муха, рывком затягивая шнурки на ботинке, — будет и гордость. Вот попривыкну немного и буду гордиться: как я ловко того замочил и этого грохнул. Чем не жизнь?»
Шнурок на ботинке с треском лопнул. Муха выругался вслух и немедленно пожалел об этом: голос прозвучал в пустой квартире жалко, словно он собирался заплакать. Он связал шнурок, заставив себя успокоиться и перестать трястись, и набросил на плечи легкую теплую куртку на гагачьем пуху. В кармане куртки тяжело звякнули ключи.
«А может, вырубить Кабана и дать тягу? — подумал он, стоя у дверей лифтовой шахты в ожидании кабины. — Пусть поищут, если такие крутые. Найдут — прикончат, это ясно, ну, а если все-таки не найдут?»
Спустившись вниз, он понял, что из этой затеи ничего не получится Кабан явился не один. В увешанной дугами и дополнительными фарами «ниве» было всего одно свободное место — спереди, рядом с водителем. Муха забрался в салон, краем глаза заметив на заднем сиденье тусклый блеск нескольких автоматных стволов, от которых по салону распространялся резкий неприятный запах, знакомый Мухе с давних пор — из автоматов не так давно стреляли.
— Здорово, братан, — обрадованно приветствовал его сидевший за рулем Кабан, словно они были лучшими друзьями. — Пацаны, это Муха — ну, тот самый. Классный парень, артист. Может на Останкинскую башню без вертолета залезть.
Сидевшие сзади «пацаны», которым было откровенно тесно втроем на узком сиденье «нивы», кряхтя, начали протягивать вперед мосластые лапы, чтобы обменяться рукопожатием с новым «братаном». Муха по очереди пожал ладони всем троим и с некоторым удивлением поймал себя на том, что немного успокоился: ощущать себя членом коллектива единомышленников было приятно несмотря ни на что. «А что, — подумал он, — чем не жизнь? Время одиночек давно прошло, теперь даже Европа объединяется. Скажи спасибо, что тебя берут в долю.
Могли бы, между прочим, просто обобрать и шлепнуть. Работать под такой „крышей“ — об этом же можно только мечтать! Это тебе не Кораблев с его ломбардом. У этих проколов с наводками не бывает, у них все схвачено раз и навсегда.»
— Не дрейфь, братан, — сказал Кабан, словно прочитав его мысли, — за нами не пропадешь. Ты как, в норме?
— В норме, — ответил Муха и вынул из кармана сигареты. Руки у него больше не дрожали.
— Тогда поехали, — сказал Кабан и запустил двигатель. — Надо кончать скорее, пока я прямо за рулем не уснул. Тяжелый был денек, зато теперь все в полном ажуре. Правда, пацаны?
Заднее сиденье вразнобой подтвердило его слова.
— Что именно в ажуре? — зачем-то спросил Муха, которому было совершенно неинтересно, где странствовали Кабан и его «пацаны» и чем они занимались во время своих странствий.
— Да Валера твой в ажуре, — спокойно ответил Кабан, выводя машину со двора. — Знаешь, что такое ажур? Это когда в чем-нибудь много-много сквозных отверстий. Для красоты, сам понимаешь.
— Вы что, его… того? — холодея, спросил Муха.
— А тебе жалко? Брось, братан, не жалей. Это же он тебя капитану сдал. Сначала дал наводку, по которой ты чуть в тюрягу не загремел, а потом сдал. Дали ему в рыло, он и раскололся. Чего о нем жалеть? Зато теперь про тебя ни одна живая душа не знает — кроме нас, конечно. А мы на своих не стучим, у нас это не принято. Западло, понял?
