– Я, собственно, хотела спросить, – промямлила я, – насколько это… безопасно?
Анук одарила меня ясным взглядом, который показался мне странно взрослым.
– Нельзя же все время находиться в полной безопасности, – возразила она. – Жан-Лу со всем этим всю жизнь живет и прекрасно знает, что может завтра умереть, а может и до восьмидесяти лет дожить. Никто не знает, сколько кому отпущено. Вот он и хочет повидать мир – но не через месяц и не через год, а сейчас. Потому что для него существует только сейчас.
– А как же ты? – Это было совершенно невыносимо. И ответ я уже знала.
– Я поеду с ним.
Да разве могла бы она не поехать? Она, моя девочка, любит его. И не может его оставить. Ох уж эта любовь – пожирательница сердец, безжалостный ветер, сметающий все, что мы так старательно строили!
– В Австралию? – спросила я.
Анук, которая с детства мечтала остаться жить навсегда в каком-нибудь тихом месте вроде Ланскне! Во мне все словно онемело от холода. Я чувствовала себя случайно выжившей после чудовищного взрыва; сетчатка глаз все еще хранила отпечаток ослепительной вспышки; в ушах все еще стоял звон, вызванный оглушительным грохотом.
– В Австралию? – повторила я.
– Сначала всего на год. И потом, есть ведь Скайп, и Фейс-Тайм, и электронная почта, и… пожалуйста, пожалуйста, мамочка, пожалуйста, не плачь!
– Не буду, не буду. Это будет чудесное приключение.
Она кивнула. Потом сообщила:
– Мы ведь поженились. На прошлой неделе. В Париже. В mairie du dixième arrondissement
[43]. Мы хотели, чтобы все прошло тихо, без лишнего шума. Там были только мы и двое свидетелей, с которыми мы только что познакомились. – Анук помолчала, отставила чашку с шоколадом, и теперь у нее на глазах заблестели слезы. – Скажи, мамочка, ты не очень огорчена? Скажи, ты за нас рада?
После грозы всегда наступает момент, когда ветер, успокоившись, становится нежным и привычным. Он словно играет в любовь к семейному уюту, флиртует с облаками в звеняще-голубом небе, мимоходом дергает деревья за ветки, точно расшалившийся ребенок, который только что в очередной раз дал обещание быть хорошим. Но эти мгновения веселой игривости как раз опасней всего. И несколько позже, когда его обещания быть хорошим и послушным в очередной раз нарушены, мы снова говорим себе: больше никогда! А потом, когда нам кажется, что ветер забрал уже все, что можно, к нам вновь возвращается тоненькая ниточка надежды, и мы думаем: а что, если на этот раз, на этот раз…
Я крепко-крепко обняла Анук и сказала:
– Ну, конечно, я за вас рада, Нану. Я так тебя люблю. И если ты счастлива, то счастлива и я.
– Мы сделали несколько фотографий. Хочешь посмотреть?
Я улыбнулась ей.
– Конечно, хочу.
Фотографии были вставлены в альбом, купленный явно у старьевщика на marché au puces
[44]. На обложке картинка – старый Монмартр в лучшую свою пору, но фотография уже поблекла от времени, и у неба цвет воспоминаний. А внутри, на фотографиях, Анук в джинсах; на пышных, как сахарная вата, кудрях венок из цветов, и к нему прикреплена небольшая вуаль, вьющаяся на ветру, точно пиратский флаг. Сверху сыплется бумажное конфетти – как лепестки цветов, как снег; точно такое же конфетти летало в воздухе в тот день, когда нас с ней принесло в Ланскне ветром карнавала.
В ушах у меня вновь зазвучал голос матери. Дети даны нам лишь взаймы, и однажды придется их вернуть. Меня мать так никогда и не вернула. Она предпочла уйти сама и покинуть меня. Интересно, а прозвучит ли когда-нибудь в ушах Анук мой голос? Или, услышав его, она просто возьмет и переместится на другую орбиту?
На этих фотографиях она улыбалась как-то иначе, чем всегда: такой улыбкой, которую может заметить только Жан-Лу. Они, конечно, не могли позволить себе профессионального фотографа. Хотя мне кажется, что Жан-Лу сам скоро станет профессиональным фотографом. Этот мальчик, у которого на сердце столько рубцов, и моя девочка теперь сплели свои судьбы. Не слишком ли они молоды для этого? Возможно. Но разве сама я не была слишком юной, когда собралась рожать? Да и намного ли старше я на самом деле чувствую себя теперь, двадцать один год спустя?
Я перевернула страницу. На следующих снимках они вместе. Жан-Лу, похоже, стал значительно выше ростом и выглядит более привлекательным и уверенным. Тот неуклюжий подросток, которого я знала когда-то, превратился в красивого молодого человека. Рядом с ним Анук кажется каким-то неясным пятном, буквально светящимся от радости и смеха. Это явно не постановочные фотографии, но все же чувствуется глаз профессионала. И вдруг я заметила знакомое лицо, словно отвернутое от камеры и видимое только в профиль; длинные серебристые волосы пойманы в движении и словно разрезают воздух, как лезвие косы…
На мгновение мир вокруг меня перестал вращаться и начал куда-то улетать.
– Кто это? – все же сумела спросить я.
– О, это художница, она татуировки набивает. Как раз она и стала одной из наших свидетельниц. А потом мы решили, что было бы классно вместо обручальных колец сделать себе обручальные тату.
Анук показала мне запястье, и я почувствовала, что мой мир сейчас окончательно сорвется в пропасть. Все горело вокруг меня, небеса раскололись пополам, разорвались, как бумажный лист. Вдоль ее запястья тянул свои побеги шиповник с бледно-розовыми, как юная любовь, едва распустившимися цветами. Рисунок казался мне удивительно знакомым; сквозь его пастельные тона просвечивали нежно-голубые вены на внутренней стороне запястья Анук.
– Тебе нравится?
– Да, очень красиво. – Мне даже лгать не пришлось.
– Я так рада! – Анук крепко обняла меня. – Знаешь, мне кажется, это тату было у меня всегда.
Глава девятая
Пятница, 31 марта
Колодец, в который Нарсис и его отец сбросили тело тетушки Анны, по-прежнему здесь, на лесной поляне. И к нему от ворот ведет узкая утоптанная тропинка. У меня даже промелькнула невнятная мысль: а зачем Нарсис решил сохранить эту ужасную могилу? Я бы на его месте велел засыпать колодец, чтобы кусты и трава полностью скрыли это место из виду. А Нарсис зачем-то, наоборот, все расчистил, хотя сейчас поляна вокруг колодца покрыта какими-то странными ямами и бороздами, а со стенок колодца свешиваются листья и побеги разросшейся земляники.
Похоже, здесь совсем недавно кто-то побывал. Земля в нескольких местах взрыта и перевернута. Скорее всего, это дело рук Мишель Монтур с ее идеей зарытого в лесу клада. Трава вокруг колодца и на поляне сильно примята; видно, они тут довольно долго топтались.
