Почувствуй меня. Найди меня. Повернись ко мне лицом.
И я снова достала материну колоду карт. Смерть. Шут. Башня. Перемена. А под ними тройка пик, карта глубочайшей печали. Следом – четверка бубен, сила. Затем я вытаскиваю четверку крестей – это победа. Но чья? Мы обе, Моргана и я, планеты опасные, оказались на одной орбите и неизбежно будем вынуждены столкнуться. Одной из нас хочется оседлать ветер и скакать на нем верхом; вторая хочет заставить ветер умолкнуть. Одна хочет быть дубом с глубокими корнями; вторая – семенами одуванчика. И потому – ради моей дочери, ради меня самой – одной из нас придется уйти.
Телефон рядом с моей кроватью один раз слабо звякнул, точно крошечный колокольчик. Анук. Она, должно быть, до сих пор не легла спать, хотя уже очень поздно. А я была так поглощена чтением истории Нарсиса, что забыла, как всегда, пожелать ей спокойной ночи.
Приезжаю чуть раньше. Одна. В пятницу увидимся. У меня кое-какие новости! А. хх
Интересно, что это за новости? Звучит как грядущая перемена, а в моем мире перемены далеко не всегда вызывают такой восторг, как хотела бы надеяться Анук, мое милое летнее дитя. Перемена вообще часто бывает опасной, а голос перемены слишком сильно напоминает голос ветра.
Я написала:
Конечно, приезжай. Будем ждать в пятницу! ххх
И все же мне было неспокойно и отчего-то хотелось, чтобы Анук придерживалась старого плана. И потом, я очень надеялась, что к приезду Анук Морганы здесь уже не будет. Анук такая доверчивая. И, разумеется, никакой опасности не заметит. И ей наверняка понравится эта пурпурная дверь, которая почти того же цвета, что и ее, Анук, волосы. Она будет очарована Морганой, ее металлическими ступнями, ее альбомами, разнообразием ее вариантов тату. А я не смогу помешать ей слушать этот шепот, это тихое требование…
Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.
Сорок восемь часов – не слишком много. Однако я знаю, что нужно сделать. За эти сорок восемь часов нужно переменить направление ветра. Нужно направить наши жизни по иному пути, чтобы не встретиться с жестоким Хураканом. Нужно, чтобы за эти сорок восемь часов Моргана отсюда исчезла, растворилась в воздухе, точно не ко времени выпавший снег. Сперва это кажется безнадежной задачей, ибо на Моргану Дюбуа, похоже, мои убеждения не действуют. Но я знаю кое-кого более восприимчивого. Кое-кого, способного предпринять любые действия, особенно если он поймет, почему ее нельзя здесь больше терпеть. Кстати, он давно уже доказал, что более чем восприимчив к моей магии шоколада.
Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.
Пока что, правда, Франсис Рейно – вопреки моим на-деждам – так толком и не отреагировал на ту угрозу, которую представляет собой Моргана Дюбуа. Он оказался человеком куда более слабым и толерантным, чем я могла предположить. И проповеди его тоже звучали весьма неубедительно; он говорил больше о Зле как таковом, а не о том специфическом зле, которое воплощено в бизнесе Морганы. Мне это хорошо известно, потому что Каро Клермон весьма пылко этим возмущалась у меня в chocolaterie, выпив чашечку моего особого шоколада.
– Наш месье кюре, похоже, утрачивает контакт с паствой, – презрительно заявила Каро. – Его проповеди практически лишены смысла, а на прошлой неделе во время исповеди я почувствовала, что он совершенно меня не слушает…
Но Рейно – это поистине сердце Ланскне. И его влияние распространяется не только на ту относительно небольшую группу людей, которые регулярно посещают церковь. Если Франсис Рейно на моей стороне, у меня еще есть шанс на победу. Действуя вместе, мы сумели бы обрушить власть Морганы даже за оставшиеся сорок восемь часов. Я, в конце концов, Вианн Роше. И мне известны все его любимые лакомства.
Глава четвертая
Среда, 29 марта
Янник Монтур явно меня избегает. Очевидно, даже такой соблазн, как шоколадный торт, не способен заставить его пойти против матери. Я разочарован, отец мой. Ведь я надеялся, что в самое ближайшее время исчезнувшая папка Нарсиса ко мне вернется. Неужели мальчик солгал? Неужели папка по-прежнему у мадам Монтур?
Всю последнюю неделю я молился, страдал и потел в равных количествах. Я не могу толком ни есть, ни спать, а мои проповеди превратились в нечто невнятное, позорное, отвратительно структурированное и страдающее бесконечными повторами. Вчера, например, я начал проповедь, намереваясь процитировать Левит
[34], 19:28: Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я – Бог ваш. А в итоге вместо этого страшно долго рассуждал об отметине Каина
[35] и о том, что преступление никогда не изглаживается из памяти и преследует человека даже после смерти.
Эта женщина из тату-салона, Моргана Дюбуа, посматривает на меня то ли с сочувствием, то ли с озабоченностью – уж не знаю, связано ли это с содержанием моих убогих проповедей или же она чувствует, что я неспокоен, и хочет понять, в чем дело. Но мне, так или иначе, ее сочувствие совершенно не требуется – как, впрочем, и ничье иное. Единственная отдушина – это мой сад, и я изливаю на усы дикой земляники то мстительное чувство, которое не могу направить на своих мучителей в человечьем обличье.
Оми Маджуби, поскольку она слишком стара, осмеливается, не заботясь о приличиях, высказывать то, на что другие не решаются.
– Что-то вы совсем больным выглядите, месье кюре, – заявила она, проходя мимо и заглянув в мой сад. – Слишком много васвас слушаете! А самосы, испеченные моей маленькой Майей, совсем кушать перестали.
Она была совершенно права. Жаль, что я не мог так ей и сказать. Моя исповедь уж точно не для ее ушей. Если бы я по-прежнему во все это верил, я мог бы сесть в автобус, съездить в Ажен и найти себе другого исповедника. Но ведь ты, отец мой, уже отпустил мне мой грех. Однако же за это время он разросся, как кустики дикой земляники, способные с невероятной скоростью удваивать свое количество. Так, всего одна раковая клетка может породить множество других таких же, и тогда конец. А ведь я уж совсем было поверил, что греха на мне больше нет. Увы, слишком поздно я понял, что ты следовал не завету Господа, а собственному коварному плану. И то отпущение грехов было обманом, а мое покаяние – пустым и бессмысленным. Так кому мне сейчас исповедаться? Неужели отцу Анри Леметру, молодому священнику из соседней деревни? Или, может, нашему епископу, чья любовь к Богу стоит лишь на втором месте после любви ко всяческой канцелярщине? Жертвы моего тогдашнего преступления – Пьеро, по прозвищу Котелок, и его подружка Шупетт – давно мертвы. О них успели забыть даже речные люди. Но само-то преступление никуда не делось. После него осталась такая отметина, которую ничем не сотрешь.
Если б только я мог быть уверен, что Монтуры не прочли исповедь Нарсиса! Если б я мог поверить этому мальчику Яннику, когда он уверял меня, что папка просто исчезла! Я, наверное, счел бы это ответом Господа на мои молитвы. Вот только Он моим мольбам больше не отвечает. Видимо, так и будет молча смотреть, как я умираю.
