Сегодня утром я пытался отыскать могилы отца Нарсиса и его двоюродной бабушки. Но, похоже, ни один из них в Ланскне не похоронен; зато я нашел могилу его сестры: она была скрыта ветвями тиса, который так сильно разросся, что спрятал не только эту могилу, но и добрую дюжину других. За час работы секатором мои руки оказались сплошь покрыты мелкими красными пятнами – такое раздражение вызывает ядовитый сок тиса. Но ее могильную плиту я все-таки расчистил – довольно дорогое надгробие из песчаника, за которое, должно быть, пришлось выложить немало, особенно во время войны; на плите были высечены цветочные гирлянды, обрамлявшие простую надпись. Слова были еще различимы, хотя в трещинки уже успели прорасти мох и лишайники.
Наоми Дартижан: 1942–1949.
Теперь она такая же, как все.
Я могу лишь попытаться представить, сколько боли заключено в этих словах. Кто их выбрал? Уж конечно, не двоюродная бабушка, благочестие которой обладало такими острыми, режущими краями. Тогда, значит, отец? Кто же еще? Уж конечно, не сам Нарсис – ведь ему тогда наверняка было не больше одиннадцати. На могильной плите нет никаких упоминаний о том, с какими трагическими событиями связана столь ранняя смерть. Но ведь в те трудные годы дети часто умирали от самых различных причин. Возможно, кое-что я смогу узнать, когда стану читать дальше, но на сегодня с меня точно хватит. У меня и так уже все плывет перед глазами, да и голова опять разболелась. Наверное, нужно заказать новые очки.
Я надел только что отглаженную сутану и чистый белый воротничок. Это не обязательная служба, и я проведу ее очень просто: никакого стихаря, никакой ризы – только обычная сутана, воротничок и епитрахиль лилового цвета. Я не пошел против его воли и никому об этой службе в честь Нарсиса не сообщил. Но в деревнях свои способы распространения информации, и к тому времени, как я доберусь до церкви, там уже соберутся жители Ланскне и будут меня ждать.
Сегодня утром Мишель Монтур принесла мне урну с прахом. Это самая простая урна из коричневой пластмассы «под бронзу»; она совсем небольшая и легко поместится в нишу. Пока что она стоит у меня на каминной полке, где обычно ничего не стоит и не лежит, разве что горсть мелочи и пальмовый крест, оставшийся с прошлой Пасхи. А странно все-таки было читать исповедь Нарсиса в присутствии его праха.
Но в эту минуту, закрыв его зеленую папку, я невольно спрашиваю себя: если передо мной действительно исповедь Нарсиса передо мной, то почему именно я чувствую себя кающимся грешником? Почему именно я все время вспоминаю события того лета, тот страшный пожар на речном судне и тех несчастных людей? Обитатели плавучих домов обычно носят прозвища, поскольку настоящие имена считают словами магическими. Узнать имя человека – значит установить с ним некую связь, а мне вовсе не хотелось быть связанным со случившимся. И все же я стал искать имена погибших. И нашел. В газете. Но не на первой полосе, а на четвертой, в самом низу, под сообщением о том, что от удара молнии дотла сгорела церковь в Монтобане. Там сообщалось, что во время пожара на речном судне погибли некий Пьер Люпен, более известный как Пьеро Котелок, и Мари-Лора Дюпон по прозвищу Шупетт, его гражданская жена; возраст – тридцать два и двадцать восемь соответственно; оба, по всей видимости, отравились продуктами горения. Возможной причиной пожара сочли горящую свечу, оставленную без присмотра, хотя всем было известно, что парочка любила выпить, и, скорее всего, оба были мертвецки пьяны и даже не заметили, что простыни на кровати уже начали тлеть. По крайней мере, они не страдали, сказал мне ты, отец мой. Впрочем, так говорили все. Всем хотелось верить, что смерть стала для этих несчастных милосердным избавлением от жизни, а не мучительной агонией, сопровождавшейся удушьем, смятением и страхом смерти.
А теперь, отец мой, я все же выпью стаканчик вина, чтобы успокоить нервы перед заупокойной службой. Не стоило мне вспоминать те давние события. Все люди умирают. Такова воля Божия. Мне бы только очень хотелось веровать столь же истово, как и в те времена, когда ты был жив. Ибо теперь у меня нет исповедника, отец мой; и нет никого, кто подсказал бы мне, как жить дальше, – разве что, может, сам Нарсис все еще следит за мной оттуда, из могилы.
Я налил себе стакан «Сен-Жюльена», поднял его и, обращаясь к пластмассовой урне, сказал:
– Нарсис, старый дружище, теперь и ты такой же, как все.
Глава девятая
Суббота, 18 марта
Сегодня похороны Нарсиса. Ну, не совсем похороны. Похороны отчасти уже состоялись – в центре Ажена. А это поминальная служба, она означает, что мы должны помнить Нарсиса. Только странно: разве мы могли его забыть? Ну, все равно мне пришлось надеть в церковь платье, зеленое с мелкими цветочками, а мама надела небесно-голубое пальто и нарядное платье с фестонами. Когда мы вышли из дома, на площади было уже полно народу. Идти было недалеко: только через площадь и еще немного по направлению к церковному кладбищу. В оштукатуренной кладбищенской стене сделаны такие специальные полочки и маленькие альковы – все это немного напоминает библиотеку для мертвых. Может, это действительно так? Ведь мама всегда говорит, что люди хранят множество разных историй.
Я огляделась: мне хотелось понять, кто пришел на похороны. Человек пятьдесят, наверное. Некоторые из тех стариков, что вечно сидят в кафе. И Жозефина, конечно, тоже пришла, а вот Пилу не было. Странно, подумала я, почему же его-то нет? Сегодня ведь он даже в школу не поехал. Из Маро очень многие пришли – в основном женщины, все в черном, головы обмотаны платками, как у монахинь; у них никогда не поймешь, то ли это повседневная одежда, то ли они специально для похорон так оделись. Среди них были Оми и Майя. Оми подмигнула мне и улыбнулась всем своим морщинистым, как изюм, лицом. Рейно облачился во все черное, только на шее такая пурпурная штучка. Не шарф и не шейный платок, но все равно красиво. Наверное, даже ему приходится особенно тщательно одеваться, когда бывают чьи-то похороны.
Новый магазин, который больше уже не цветочный, сегодня закрыт. На дверях так и написано: ЗАКРЫТО, и неоновая вывеска не горит. Неужели тоже из-за похорон? Я еще раз огляделась: может, появился кто-нибудь необычный? Нет, никаких новых людей, кроме той китайской дамы, ее Йин зовут; она улыбнулась мне и помахала рукой. Оказалось, что даже Янник пришел вместе с родителями; отец Янника надел черный костюм, а мать – черные кружевные перчатки и шляпу с маленькой вуалькой в «мушках». Янник тоже был в пиджаке и в галстуке, и казалось, будто он из всего этого вырос, поэтому, наверное, и вид у него был такой недовольный, даже сердитый. Я решила, что ему, должно быть, просто жарко, и послала в его сторону легкий ветерок; мне хотелось, чтобы он меня заметил, и – БАМ! – он действительно меня заметил, но лишь глянул в мою сторону и сразу глаза отвел.
Мама тоже на меня посмотрела и сказала взглядом: Прекрати, Розетт.
Но это же мой друг! – пояснила я на языке жестов. – Тот самый, что тоже розовый алтей любит.
Маму это, похоже, удивило.
