3
Я несказанно обрадовался. Значит, за эти несколько минут игрушки кто-то взял. Кто это был? Аттилио? Его мама или папа? В любом случае за этим должна была последовать какая-то реакция. Если игрушки увидела мама мальчика, она наверняка почувствует себя оскорбленной, прибежит наверх и в бешенстве начнет звонить в дверь. Какое счастье, что на свете существует бешенство! Теперь дело за малым: надо заставить Марио выключить телевизор или хотя бы убавить звук, иначе он не услышит звонка.
Я вернулся к балконной двери, все еще держа в руке ведерко, и другой рукой начал стучать в стекло, крича: «Марио, Марио, вернись к дедушке, я должен сказать тебе одну замечательную вещь!» У меня кровь стучала в висках, болело горло, было очень холодно. В конце концов, почти безотчетно, я сменил тон: «Марио, что ты делаешь, приходи скорей, а то я рассержусь». И пока я вот так кричал, постепенно теряя контроль над собой, то ли от напряжения, то ли из-за гемоглобина и ферритина, я увидел сквозь двойное стекло омерзительное зрелище. Противоположная стена, у которой стояла моя кровать, превратилась в громадный кусок сала с тонкими красноватыми полосками мяса, а из сала высовывались гадкие рожи и злобно глядели на меня.
Я закрыл глаза, потом открыл снова. Кусок сала с маленькими живыми лицами внутри был все еще там, и я почувствовал сильную тошноту. В ужасе я попытался вытеснить галлюцинацию другими образами, но это удалось мне, только когда вместо нее я представил себе нечто еще более страшное. Я увидел входную дверь, к которой должен был подбежать Марио, если позвонит кто-то из соседей со второго этажа. Это было абсолютно реалистичное видение: коричневая двустворчатая дверь, темная железная окантовка, дверная ручка, задвижка. И до меня вдруг дошло: даже если сюда прибежит все семейство со второго этажа, папа, мама, Аттилио и его братья; даже если они будут изо всех сил трезвонить в звонок; даже если мне удастся привлечь внимание Марио и уговорить его открыть дверь, он все равно не сможет это сделать, потому что я сам, собственноручно, запер ее изнутри, чтобы он не побежал опять к своему другу. Марио смог бы дотянуться до задвижки, только если бы влез на стремянку. Но ему бы не хватило сил вытащить ее из чулана, расставить и закрепить. И наконец, его детские ручки не смогли бы сдвинуть массивную шарообразную ручку задвижки.
Прошла секунда, показавшаяся мне бесконечной. С меня хватит, подумал я, сейчас польет дождь, я не хочу умирать на этом балконе, который так ненавижу, возьму вот и все тут разнесу. И поскольку у меня не нашлось ни одного контраргумента, я взял ведерко в правую руку и начал колотить им по стеклу изо всех оставшихся сил. Я ждал, что стекло разлетится вдребезги, и отступил на шаг, чтобы осколки меня не поранили. Но ведерко отскочило, издав звук, какой издает резиновый мячик, натолкнувшийся на препятствие, а стекло осталось целым. Тогда я окончательно потерял выдержку и стал наносить равномерные удары по стеклу и кричать так, что казалось, у меня лопнет глотка. В итоге у меня заболело запястье, пришлось его растирать, а стекло так и не разбилось. Я уже собрался пинать его ногами, но вовремя вспомнил, что на ногах у меня тапки, и я переломаю себе кости, а дверь останется цела, – и отказался от этой идеи.
Каким же я стал уязвимым. Когда-то я считал, что каждый мой поступок должен дать результат, верил, что одним удачно задуманным штрихом смог бы рассечь надвое скалу, а теперь даже стекло стало для меня непреодолимым препятствием. Я увидел собственное отражение: человек с ведерком в руке стоит, расставив ноги, наклонившись вперед, глаза под надбровными дугами – как две пещеры, торчащие скулы, ввалившиеся щеки. Меня насквозь продувал ветер, сверху на меня давило тяжелое черное небо, в уши лез неутихающий уличный шум, все тело оцепенело, – и вдруг я осознал, что смешон. Мужчина семидесяти пяти лет, растрепанный, жалкий, в сползающих брюках, который взялся присматривать за ребенком, но не способен присмотреть даже за самим собой. Я вспомнил о предложении Марио вычерпать пустоту ведерком и едва не рассмеялся. Возможно, это и вправду был единственный выход из положения – опускать ведерко один, два, тысячу раз, вычерпать бездну, перешагнуть через перила и пойти за помощью. Выполнять эту работу надо было терпеливо и старательно, опускать и поднимать ведерко снова и снова, пока не исчезнет эта пустота, которая когда-то приводила в ужас мою мать, а теперь пугала меня. И тогда маленький балкон превратится в каменную площадку, зажатую между стеклянными стенами – двойной стеклянной дверью, громадными окнами вокзала, окнами автомобилей и домов напротив, – крепкая, устойчивая конструкция. У мальчика верный глаз. Что он такое, этот ребенок, и чем станет, когда вырастет? Сам я в детстве ощущал гордость, сознавая, в каких радужных красках мама представляет мое будущее, какие разнообразные блестящие перспективы у меня впереди. Мама сияла от счастья, когда учитель говорил ей: «Это необыкновенный мальчик, со временем он совершит великие дела». Она возвращалась домой окрыленная этими словами. Она верила им. До сих пор ни о ком в нашей семье еще не говорили, что он совершил великие дела. Такого не могли припомнить ни родственники, ни друзья, ни соседи. Людей, которые совершают великие дела, было мало, ей они не встречались, она не могла рассказать о них, не могла до них дотронуться. А вот я, как заверил ее учитель, – один из таких необыкновенных людей. Она рассказывала об этом отцу, рассказывала всем подряд, что доставляло мне большое удовольствие. Фраза учителя наполнила собой все мое существо, я был полон ею всю свою жизнь, хоть нередко у меня и возникали сомнения. А что это значит, в сущности, – «великие дела»? И чем великие дела отличаются от малых? И где тот арбитр, который решит, великие дела я совершил или малые? С годами конкуренция на поприще великих дел резко возросла. Пока нас, стремившихся к великим делам, было немного, вера в собственную исключительность была вопросом интимным. Почувствовать себя кем-то уникальным не составляло особого труда, а чтобы доказать эту свою уникальность, было достаточно небольшого успеха, некоторой наглости и кое-каких внешних признаков депрессии или безумия, поскольку эти свойства, по распространенному мнению, являются непременными спутниками таланта. Со временем, однако, претендентов на исключительность сделалось намного больше. Еще сорок лет назад они стали толпой ломиться в тесные врата святилищ, где создаются искусство и культура. А сейчас, как я часто бурчал себе под нос в тиши своей миланской квартиры, исключительность превратилась в массовое явление, в поток, прорывающийся сквозь бесчисленные бреши, которые пробили для него телевидение и интернет; сейчас исключительность встретишь на каждом шагу, ей мало платят, а бывает, она сидит без работы. Смутные мысли такого рода появлялись у меня уже несколько лет, и порой они угнетали меня. Кто я такой, в сущности? Всего лишь представитель авангарда былых времен, который открыл дорогу толпе современных халтурщиков? Один из тех людей скромного происхождения, которые больше чем полвека назад породили все более широко распространяющуюся иллюзию величия? К старости у меня окрепло убеждение, что рано или поздно должно произойти какое-то необыкновенное событие, которое с предельной ясностью покажет, что я собой представляю, и навсегда избавит меня от сомнений на этот счет. Таким долгожданным событием должен был стать бесспорный шедевр, созданный мной. Он потрясет мир и докажет всем, что моя самооценка не была завышена. И вот это знаменательное событие произошло, причем в моем родном городе. И этим событием стал не шедевр, созданный мной, а комичный инцидент: я оказался заперт на балконе в квартире, где прошло мое детство. Виновником этого инцидента стал неугомонный мальчишка, Марио, который захотел вместе с дедушкой поиграть в художника, и в ходе игры в одно мгновение вырвал из его нутра неколебимую веру в себя, порожденную давними похвалами учителей, и в продолжение игры запер его на балконе. Сейчас, на ледяном ветру, под нависающим дождем, передо мной наконец предстала истина, показавшаяся мне очевидной. Энергия в моем теле иссякла не только в последние месяцы, после перенесенной операции. Внутри меня всегда была пустота, с самой юности, с самого детства, с самого рождения. Я ждал от себя слишком многого, и только благодаря собственному упорству стал тем, кем не должен был стать. Конечно, я напряженно работал и завоевал признание. К похвалам, которыми осыпали меня в детстве, добавились неплохая профессиональная репутация и заметный успех. Но это не изменило главного – то, что я бездарен, я пуст. Зияющая бездна разверзлась не по ту сторону перил, она была во мне. И вынести это я не мог. Я готов был запустить ведерко внутрь себя, лишь бы вычерпать оттуда пустоту.
