7
Второй день был самым тяжелым. В пять утра я уже был на ногах. Пошел взглянуть на Марио. Он спал в одежде, как я его и уложил, до груди прикрытый одеялом; он сильно вспотел. Батареи еще не включились, и я побоялся, что, если сниму одеяло, он простудится; поэтому открыл только ноги, которые были в носках, и спину, защищенную пуловером. Сегодня вечером, подумал я, надо будет обязательно заставить его надеть пижаму, перед тем как пустить к телевизору. Потом вернулся в гостиную и успешно поработал: сделал несколько эскизов двойной квартиры, прежней и сегодняшней (вторая находилась внутри первой). В общем, я счел полезным отвлечься от местного колорита, характерного для рассказа Генри Джеймса, и закрепить на бумаге другие образы, связанные с квартирой, где я рос, и призраками, которые меня там преследовали. Что я, в сущности, знаю о Нью-Йорке конца XIX века, подумал я. Лучше использовать в качестве фона Неаполь. Я проложу между прежней квартирой и квартирой теперешней прозрачную трубу, по которой будут перемещаться маленькие мальчики, неразрывно связанные друг с другом, словно сиамские близнецы, выросшие в нищете и унижении; эти мальчики не прячут лица в тени, не закрывают их руками, им это не нужно, ведь их тела ущербны, у них нет рта или глаз, они молотят по воздуху уродливыми, недоразвитыми руками и ногами, терзают себя, потому что им необходимо как можно скорее вытянуться, вырасти, принять законченную форму.
Я пошел по этому пути и в предварительных набросках использовал неожиданные цвета, резкие, шокирующие оттенки. Я подумал о Марио: в моих работах ему с самого начала ничего не понравилось. Он пренебрежительно выпятил губы, когда увидел мои иллюстрации к сказкам, а мою картину, появившуюся на телеэкране, прямо назвал некрасивой. Но ведь ему только четыре года, и я был уверен, что он просто повторяет слова, которые слышал от Саверио, а может быть, и от Бетты. Только один раз он выразил собственное мнение: когда похвалил желтый цвет на какой-то из моих картин. Он сделал это так импульсивно, что трудно было усомниться в его искренности. В какой-то момент я вдруг услышал, что он ходит по квартире, сначала в ванной, потом на кухне. Я поправил один-два штриха и пошел смотреть, что он там затевает.
Он был на кухне, стоял на стуле у плиты. Зажег газ, поставил на огонь воду для моего чая и свое молоко. Я не хотел начинать день с упреков, поэтому спросил:
– Ты хорошо спал?
– Да, а ты?
– И я тоже.
– Удобно спать одетым, просыпаешься – и ты уже в порядке.
– Да, но все-таки надо умыться и переодеться в чистое.
– Ты уже умылся?
– Нет.
– Ты сделал пипи?
– А ты?
– Да.
– Выключи газ.
Он выключил газ, потом деликатно спросил:
– Можно я сегодня не буду умываться?
Я налил молока в его чашку и положил в чайник пакетик с чаем.
– Ладно.
– Умоюсь, когда мама приедет.
– Ладно.
– И буду спать одетым.
– А вот это нет.
На секунду он погрустнел, потом справился с собой, и в целом завтрак прошел спокойно. Зато оказалось непросто убедить его, что я должен закрыться в ванной для гигиенических процедур.
– Что такое гигиенические процедуры?
– Душ.
– А что я буду делать, пока ты будешь в ванной?
– Что хочешь.
Он подумал и, похоже, сдался.
– А можно я тоже приму душ?
Я велел ему взять чистое белье, затем поставил его под душ, а он своим обычным назидательным тоном напомнил мне: «Если купаться после еды, от этого можно умереть». Заметив, однако, что я не собираюсь спасать ему жизнь, он начал подпрыгивать, приплясывать, набирать воду в рот и брызгаться, кричать: горячо, горячо! Я его вытер, одел и выставил из ванной, сказав, что теперь моя очередь. «Можно мне остаться?» – спросил он. Я сказал: нет – и несколько минут слышал, как он прыгает в коридоре и что-то напевает. Потом он вдруг начал изо всех сил крутить дверную ручку, бить ногами в дверь, кричать: «Дедушка, я тебя вижу через скважину» и «Впусти меня, мне надо пипи, мне надо кака». – «Не шуми и будь послушным!» – крикнул я, и он тут же затих. Я наспех вытерся, оделся и распахнул дверь.
– Я не шумел и был послушным.
– Ну наконец-то.
– Когда у меня вырастет такая же пиписька, как у тебя?
– Ты что, правда смотрел в скважину?
– Да.
– У тебя вырастет пиписька гораздо лучше, чем у меня.
– А когда?
– Скоро.
Вдруг раздался громкий, решительный звонок в дверь. Мы с Марио растерянно переглянулись. Еще не было и восьми, кто это мог быть?
– Возьми большой нож для мяса и положи его на столик в прихожей, – посоветовал Марио.
– Зачем? Разве папа берет нож всякий раз, когда звонят в дверь?
– Нет, так делает мама, когда папы нет дома.
– А мы, мужчины, сильные, нам не нужен нож.
– Я боюсь.
– Тут нечего бояться.
Я пошел открывать. Передо мной стоял мужчина лет пятидесяти, худой как щепка, среднего роста, с изрезанным морщинами лицом и редкими волосами. Он держал в руке игрушки – красный грузовик и пластиковый меч, и я догадался, что это отец мальчика со второго этажа. Изобразив на лице радушие и любезность, я сказал:
– Большое спасибо, но вам не стоило беспокоиться, это было не так уж срочно.
Он смутился и произнес извиняющимся тоном:
– Это жена меня заставила, покоя не давала.
– Жены, они такие.
– Но все равно синьора Кайюри не права.
– В смысле?
– Она не понимает, что моему сыну шесть лет, и, поскольку у него не так много игрушек, как у Марио, он иногда прячет некоторые из них, чтобы поиграть одному.
– Пусть играет, не беспокойтесь, Марио сам оставляет их ему на какое-то время. Правда, Марио?
Марио, который стоял, вцепившись в мою ногу, внятно произнес «да». Сосед сказал:
– Я знаю, что Марио сам их оставляет, но синьора Кайюри этого не понимает. Поэтому будьте добры передать ей, чтобы ваш мальчик больше не спускал ведерко с игрушками и не приходил к нам. У нас в семье воров и жуликов нет. Воруют те, кому хватает денег, чтобы купить целую кучу игрушек.
– А сейчас вы не правы. Моя дочь не ворует, она работает.
– Я тоже работаю. Но ваша дочь говорит, что мы воруем, а это неправда. До свидания, Марио, извини, ты тут ни при чем, тебя мы любим.
И он протянул Марио игрушки. Мальчик взял их, но грузовик выскользнул у него из рук и упал на пол.
– Зайдите, я угощу вас кофе, – сказал я.
