– Повесьте портрет Эйнштейна с высунутым языком, – пошутил Профессор, впрочем, с весьма приветливым выражением на лице.
– А почему не священника с заклеенным ртом? – спросил Ведущий. У него на лице теперь стала появляться и исчезать не улыбка, а какая-то полуулыбка; такие полуулыбки Андрей Владимирович не раз видел на лицах людей, которые что-либо решительно утверждают и тут же начинают сомневаться в этом.
– Я имею в виду ту жизнь после смерти, – продолжал Ведущий, – тот рай, в который я попаду, если буду строго соблюдать заповеди, подавлять желания, в трудные минуты терпеть, повторяя «Господь терпел и нам велел». Но я не хочу страдать – я хочу радоваться жизни. Я много лет потратил на то, чтобы научить себя улыбаться даже в тех ситуациях, в которых люди страдают и жалуются. И, простите, во имя чего я должен себя насиловать? Сейчас даже школьников учат делать красочные презентации, рекламировать, скажем, школьные балы, или экскурсии, или туристические походы. А господа христиане за две тысячи лет так и не удосужились создать эффективную и кассовую для широкого потребителя рекламу предлагаемого ими рая. Меня, например, особенно интересует, встречу ли я в раю своих родителей; я их обоих в одночасье рано потерял и ради того, чтобы с ними снова встретиться, на многое соглашусь, не пожадничаю. И в этот рай, куда меня приглашают после смерти, прибудут ли потом мои дети, которые ведь тоже когда-нибудь умрут – дай бог, как можно позже и как можно легче? Потому что, если я их там не встречу, всех троих, то, будьте уверены, сделка не состоялась, и я за ваш раек даже самой короткой молитвы читать не стану!.. Ну так где, на каком, простите за выражение, сайте я могу получить необходимую мне информацию? Ни в Евангелиях, ни в богословских трудах мне пока не удавалось найти вразумительные ответы на мои чисто конкретные вопросы. Вы мне, выходит, предлагаете верить в давно устаревшую гипотезу и надеяться непонятно на что… Это я не вам говорю, дорогой профессор. Это я, преодолевая свои затруднения, рассуждаю с самим собой.
– Вы об аде забыли, – напомнил Сенявин. – Он более подробно описан в христианской литературе.
Тут Митя закашлялся. А когда перестал кашлять, Трулль объявил:
– Зря вы меня пугаете. В этот ад еще труднее поверить, чем в рай. Сами подумайте: бог, который пришел к грешникам, а не к праведникам, который ради спасения грешников подверг себя мучительной и позорной казни на кресте, он, любящий детей, исцелявший больных, плакавший над умершим Лазарем, чтобы он тех грешников, которые за ним не пошли, обрек потом на вечные, повторяю, вечные муки, от которых уже никогда не избавишься, никакой мольбой и никаким раскаянием!.. Да ладно вам! Это же полное нарушение жанра! Совсем из другой оперы. Сатанисты какие-то сочинили, чтобы хулить бога и отвращать от него верующих… И потом… В детстве, еще в интернате, я прочел «Тихий Дон» Шолохова. Меня там зацепила одна фраза, одна мысль, которую высказывает главный герой. Я ее в точности запомнил. Мелехов говорит: «С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого! Ежели бы был – не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам и бабам…»… Он только одну войну видел. Он не видел еще более страшной войны, в которой люди сражались против нелюдей и в которой погибло в пять раз больше людей! Он не видел наше и китайское безумие во имя якобы справедливости! Не видел дьяволиаду в Камбодже!.. Не кажется ли вам, уважаемый профессор, что после всего этого кошмара бога надо отменить не только для фронтовиков, но и для всех до этого искренне в него веровавших? Как они будут любить его после той чудовищной жестокости, той вопиющей несправедливости, которые он, бог, разрешил творить с человеком и с человечеством? Он ведь человека по собственному образу и подобию когда-то создал! И это подобие докатилось до нацистских крематориев, до сталинских лагерей и кампучийских мотыг?! Не лучше ли признаться себе и объявить, что бог, может, и был когда-то, но теперь его нет. Он нас покинул. Утверждать, что бог и теперь существует, есть, пожалуй, самое страшное из святотатств. Он слишком жесток и несправедлив, чтобы быть богом!
Трулль замолчал.
Сенявин рассмеялся.
– Что вас рассмешило? – удивился Ведущий.
– Я подумал, что если я стану вам отвечать и последовательно разбирать ваши аргументы, то мы до утра не окончим. Я живо представил себе, как я роюсь в этой чудовищной каше, которую вы заварили – сами, или по чьему-то рецепту, хорошо мне знакомому… Простите меня, дорогой атеист… Вернее, агностик… Или, пожалуй, деист… Или Иван Федорович.
– Почему Иван Федорович?
– Да был такой Иван Федорович по фамилии Карамазов, о котором мы сегодня как раз вспоминали. Похожие мысли высказывал в своей знаменитой «Легенде» и Богу билет возвращал… Но он, как вы, наверное, знаете, плохо кончил: спятил с ума, и черт ему стал являться в клетчатых панталонах.
Тут дверь в парную распахнулась, и Петрович торжественно объявил:
– Чай готов! С чабрецом! Приглашаю! Очень душевно!
На его призыв откликнулся только Митя: с мукой на лице сполз с полки и осторожно проковылял в предбанник.
Ведущий и Профессор остались на своих местах.
– Кстати, раз уж вы вспомнили Достоевского, – заговорил Трулль, – позвольте поделиться с вами еще одним… давайте тоже назовем его затруднением… Я, как и вы, люблю литературу. Я тоже когда-то зачитывался нашей классикой. Когда у меня еще было свободное время… Так вот, вы никогда не обращали внимания, что в нашей художественной литературе – у Пушкина, у Гоголя, у Толстого, даже у Достоевского, не говоря уже о Чехове – у них крайней мало позитивных портретов священнослужителей. Старца Зосиму и монаха из гоголевского «Портрета» давайте, что называется, вынесем за скобки. Они – исключения. А глупых, равнодушных, нетрезвых попов – пруд пруди. И сотни, если не тысячи мракобесов. В одной хрестоматийной «Грозе» их несколько штук… В какой еще литературе вы встретите главного героя, который колесит по городам и весям, покупая мертвые души, а другие герои, самые что ни на есть русские, ему эти души, ничтоже сумняшеся продают?!
– На что вы сейчас намекаете? – поинтересовался Андрей Владимирович. С ним что-то странное происходило: чем сильнее Ведущий на него наседал, тем радостнее становилось Сенявину и тем симпатичнее представлялся ему его собеседник.
– Я о русском православии, которое жило и живет в вашей девятой комнате и, по вашим словам, составляет основу всей нашей культуры. И о нашей церкви, которая, рассуждая логически, этим православием должна управлять, в первую очередь защищая нас от тех недостатков, которые вы нам перечислили, немного цинично, но ярко, черт побери!.. Например, наше чудовищное, самоубийственное пьянство. Едва ли не самый страшный наш грех. Возникает вопрос: почему церковь до сих пор с ним не справилась?
– Однажды меня пригласили сниматься в кино, – продолжал Ведущий. – Снимали на улице. И один из осветителей куда-то исчез. А потом радостный вернулся и кричит: «Мужики! Там за углом портвейн продают. Стакан рубанул – и дурак!»… Все заржали… виноват, засмеялись. А я подумал: мы ведь, пожалуй, действительно пьем не для веселья, как другие народы, а для того чтобы стать дураком, чтоб забыться, убежать от проблем, от себя… Помните Пьяницу в «Маленьком принце»? Замечательный диалог. «Что ты делаешь?» – «Пью». – «Зачем?» – «Чтобы забыть». – «О чем забыть?» – «О том, что мне совестно». – «Что тебе совестно?» – «Совестно пить»… Готов спорить, что этот пьяница только на русской планете, на русском астероиде мог жить и его с русского человека списал Экзюпери. Французы так пить не будут. У них не получится, даже если они захотят. У них другая религия!
