Впрочем, через секунду в этих белках зародились и расширились черные точки, от них побежали желтые круги радужной оболочки, белки приобрели красноватый оттенок. И Петрович повторил уже не так угрожающе:
– Не надо так делать, Сань! Очень тебя прошу!
Трулль, у которого даже подобие улыбки смыло с лица, ответил растерянно:
– Хорошо, больше не буду… Я просто пошутил… Зачем так пугать людей?
А Петрович теперь виноватым тоном добавил:
– С тарнкаппой не шутят. Ты сам меня напугал.
– С чем не шутят? – переспросил Ведущий.
Но Драйвер ему не ответил. Медленно и неуклюже, тщедушный и маленький, он стал спускаться мимо Профессора к следовавшему за ним Мите.
«Должно быть, скакнуло давление… Я все-таки рюмок шесть пропустил… А тут подъем в гору», – подумалось Профессору.
Живописный вид открывался с вершины. Утес, крутой с запада, к востоку широким пологим уступом спускался в сторону озера, сначала голо-скалистый, затем разноцветно-мшистый, после – мшисто-травянистый, еще ниже – заросший высокой травой; и все это в самом низу заканчивалось широким песчаным пляжем с необычно белым для Ладоги песком.
«Странно! – подумалось Профессору. – Обычно либо скала, либо земляной холм. А тут… словно в настоящих горах, с зональной растительностью».
Озеро простиралось к горизонту, вернее, сразу как бы к трем горизонтам: впереди на востоке, слева на севере и справа на юге. Оно с этими тремя горизонтами незаметно сливалось, так что почти невозможно было различить, где кончается озеро и где начинается небо. Казалось, что в дальней своей дали оно будто перетекает, точно поднимается и возвращается вспять, в другом уже измерении, став уже не бескрайним озером, а таким же бескрайним небом, таким же серо-блестящим в подъеме и перетеке, а дальше все менее блестящим и все более матовым, но серым во всю ширь и во всю свою высь. И лишь ближе к берегу вода и небо разделялись и расходились, противостоя и словно противореча друг другу: небо становилось голубым, прозрачным, вверх бесконечным, а озеро – плотным, непроницаемым, почти коричневым. В этой застывшей глади, как в древнем медном зеркале, с удивительной отчетливостью отражалась гора-холм, от песчаного ее подножия до скалистого навершия, в таких мелких деталях, что Профессору показалось, будто он даже свою фигуру там угадывает в отражении. А сверху над скалой-холмом, в отражении, словно кудри, клубились облака. Сенявин глянул вверх и увидел на небе похожие кудрявые облака – точно группы туманных воинов с дымящимися головами. И слева от них огромное облако, как две руки. Но облачные эти руки почему-то не отразились в озерном зеркале, хотя Андрей Владимирович, опустив голову, старательно разыскивал их в общей картине.
Профессор также вынужден был отметить, что четкими и реальными выглядят лишь холм и берег с пляжем. Белокаменный маяк на соседнем мысу, виднеющаяся из-за берегового поворота деревня Тупиково смотрятся уже не так реалистично, словно нарисованные.
В ушах у Сенявина, как только он вышел на скалистое плато, стал раздаваться мелодичный звук: как будто через равные промежутки времени кто-то ударял то ли металлом по металлу, то ли камнем о камень – нечто среднее слышалось.
«Не унимается проклятое давление», – подумалось Профессору, и только ему это подумалось, звук исчез, вернее, преобразовался в такое же ритмичное оханье кукушки.
Глядя в серую даль озера и неба, Сенявин задумчиво произнес, обращаясь к стоявшему рядом с ним Ведущему:
– Слышите, как странно здесь кукует кукушка? Будто жалуется.
Трулль кивнул, склонил на бок голову, прислушался и тихо ответил:
– Не слышу никакой кукушки. Слышу, как будто кто-то стучит камнем о камень.
– А вы хорошенько прислушайтесь. Она очень тихо охает, – велел Профессор.
Ведущий еще старательнее наклонил голову.
На вершину поднялись наконец Митя и Драйвер. Лицо у Петровича имело такое выражение, какое бывает у заботливого врача, выведшего своего пациента на первую прогулку после тяжелой операции. Митя же, едва переведя дух и наскоро оглядевшись, восхищенно прошептал:
– Какая тишина! Прямо оглушительная!
И легким проворным шагом направился вниз по склону горы, остановившись лишь на границе скального выроста, там, где его покрывали разноцветные мхи. Он ни разу не кашлянул и ни разу не схватился руками за поясницу.
– Но вы-то, Анатолий, хотя бы слышите, как она кукует? – обратился Сенявин к Петровичу.
– Не вопрос! – бодро откликнулся Драйвер; глаза у него теперь были зелеными. – Финны, которые здесь раньше жили и сюда иногда приезжают, признаются, что нигде на земле кукушки так красиво и так жалостливо не кукуют.
– А я, Петрович, прикинь, никакой кукушки не слышу, – пожаловался Ведущий.
– Ну так они для всех по-разному кукуют, – объяснил Драйвер.
– Что значит «по-разному», когда я вообще ничего не слышу?
– Потому и не слышишь, что по-разному, – усмехнулся, будто оскалился, Петрович.
– Зря ты нас обманул, – заявил Трулль – Типа того, что ветер, и нельзя на рыбалку.
– Нашел кому верить – озеру! – словно обиделся Драйвер. – Ты Петровичу верь… Стуки слышишь?
– Слышу. Давно слышу.
– А гул?
Ведущий снова прислушался и сказал:
– Да. Теперь и гул появился.
– Вот и не предъявляй. Это камни стонут от ветра. Он на озере сильно шарашит.
Профессор, однако, никакого гула не услышал.
– Ну и где же ваш бес? – недовольным тоном спросил Сенявин.
– Где-где. Вы стоите на нем, профессор. Ко мне отойдите, – велел Петрович.
Профессор отошел к Драйверу, и тотчас перестала куковать кукушка.
Теперь Сенявин увидел. На скалистом выступе, на котором они все вместе стояли, была вырезана или выдолблена в камне фигура весьма странного существа. Когда-то очень давно, в студенческие годы, когда он еще не жил в Петербурге, похожее чудище Профессор лицезрел на берегу Онежского озера. Местечко, кажется, тоже называлось Бесовым Носом. Но, как стало вспоминаться и сравниваться Андрею Владимировичу, онежский бес, во-первых, был чуть выше человеческого роста, а этот, ладожский, выглядел намного крупнее: метра в четыре, а то и в пять. Во-вторых, онежское изображение и вправду походило на беса; данное же страшилище скорее напоминало какое-то вставшее на дыбы животное, больше всего похожее на волка, однако с медвежьими задними лапами и с человеческими руками. Пасть у него была разинута. В руках оно держало неясный, но длинный предмет, от которого вниз по камню в сторону озера тянулись три белые нити. Нити эти примерно посередине пересекала глубокая вертикальная трещина, несомненно естественного происхождения. Такая же трещина, припомнилось Профессору, существовала и на онежском рисунке. Но там не было пересекающих ее нитей. В-третьих, над мордой-головой ладожского беса виднелся то ли шар, то ли круг, то ли нимб, то ли помещенный плашмя полумесяц; изображение было настолько нечетким, что при желании можно было увидеть все что угодно – от скафандра до примитивной подковы. Далее, в том месте, где обрывались белые нити, виднелось множество неразборчивых рисунков – главным образом, рыб, но также выдры и лебедей. Наконец (и этого точно не было на онежских петроглифах), из распахнутой пасти чудища вверх убегали и крутились спиралью какие-то знаки, похожие на руны.
