Сенявин еще ни о чем не успел подумать, как вдруг у него с возмущением вырвалось:
– А больше вы мне ничего не хотите предложить?!
Петрович же перевел растерянный взгляд на Митю и виновато сказал:
– Тебе, дорогой Аркадич, я, наверно, действительно ничего предложить не могу. С вашей спиной туда-сюда… по лестнице вверх, потом вниз… Лучше, наверно, лягте, передохните… А к вечеру, перед ужином, я тебе баньку сделаю. Глядишь и отпустит.
– Не отпустит, – грустно признался Митя, пристально глядя в лицо Драйверу, и объявил: – Я с удовольствием с вами схожу. Если вы, конечно, пойдете из-за меня одного. И если не очень быстро будете идти.
Казалось бы, Драйвер должен был удивиться его согласию. Но он не удивился, и вообще никаких чувств не отразилось на его безносом лице.
– Мэ мэнемме, кайкки, – сначала произнес Петрович на своем чухонском наречии, а потом по-русски прибавил: – Не вопрос.
Больше ничего не было сказано.
Митя закашлялся и остался в зале.
Ведущий ушел в свою спальню.
Следом за ним в свой «альков» удалился Профессор. Там он, не раздеваясь, лег на постель, закрыл глаза и не то чтобы собирался заснуть… Он, собственно говоря, не знал, что он собирается делать, зачем улегся и зачем закрыл глаза.
Через некоторое время до него из зала донесся веселый голос Ведущего: «Раз к вечеру баньку обещали, схожу-ка я с вами к ебесу».
Профессору решительно подумалось: «Я-то точно никуда с вами не пойду». От этой решительности Андрей Владимирович сначала открыл глаза, потом встал с постели, затем выглянул в зал и вслед выходившим в прихожую Драйверу, Ведущему и Мите сказал, почти крикнул:
– Ладно! Уговорили! Посмотрим, какие у вас тут могут быть петроглифы!
А Драйвер уже в мастерской-прихожей приобнял Митю и шепнул ему на ухо:
– Финский еще не припомнил?
– Не думаю, что я его когда-нибудь знал, – осторожно ответил Митя, пристально глядя на Драйвера.
– А я думал, ты понял, когда я сказал: «мэ мэнемме, кайкки».
– Не понял, – тихо признался Дмитрий Аркадьевич.
– «Все пойдем», я сказал… Вот все и пошли, – пояснил Драйвер.
Шли не спеша, потому что Мите было видимо больно идти: он часто вздрагивал и морщился, а когда начинал кашлять, останавливался и хватался руками за поясницу. Петрович ему сочувствовал: то есть тоже морщил лицо и несколько раз пытался поддержать за локоть, пока Митя не попросил его этого не делать, так как ему, дескать, от этих прикосновений еще больнее становится. И Драйвер прекратил трогать Митю, но сострадающе морщиться не перестал.
Профессор шел на некотором отдалении от основной группы.
Он еще сильнее отстал от нее, когда посреди дороги заметил дохлого крота. Крот этот лежал ровно на том месте, где утром Профессор видел сначала мертвую кошку, а затем старый тапок. «Они, что, специально… Будто выкладывают… Для чего… Для меня… Бред какой-то». – Мысли были то ли вопросительные, то ли утвердительные, и сами по себе какие-то бессвязные. Они-то и задержали Сенявина.
Ведущий тоже отстал от Драйвера и Мити. Он остановился на мосту через реку, которую собирался «прокидать» и которую Петрович назвал «лысой». Он как бы ее разглядывал и оценивал. И это молодежное «как бы» вполне тут уместно, потому что едва Профессор вступил на мост, Трулль к нему повернулся и радостно произнес:
– Мы с вами не договорили.
– Разве? – спросил Сенявин, что называется, машинально, потому что он продолжал как бы обсасывать свои тягучие и пустые мысли о кроте, тапке и мертвой кошке.
– По крайней мере, вы мне не дали договорить, – продолжал Ведущий. – Вы встали и ушли.
– Мы все ушли.
– Надеюсь, я вас ничем не обидел?
– Вы? Меня? – лучшего ответа Профессор не смог найти; да он его и не искал.
Сенявин перешел по мосту через реку. Трулль – следом.
– Пользуясь случаем, я вот что хочу вам сказать, – продолжал разговор Ведущий. – Для большинства, для подавляющего большинства людей телевидение – это не только уютный торшер. Это, если хотите, окно в мир, общение с другими людьми. Для таких людей мы в основном и работаем. Для тех, у кого кроме телевизора иногда никого нет.
Ведущий замолчал.
– Ну да, – сказал Профессор.
– Причем главная наша аудитория – моя, по крайней мере, – это женщины, – продолжал Трулль. – Очень многие из них в возрасте и одиноки. Это приходится учитывать… И если для вас телевидение – своего рода материал для научного исследования, то для них – оно жизнь и, может быть, единственный праздник.
– Бедные женщины, – сказал Сенявин, потому что Ведущий опять сделал паузу, а Андрей Владимирович наконец перестал думать о кроте, тапке и кошке.
– Смею вас заверить, уважаемый профессор, – настойчиво продолжал Трулль, – что у нас разнообразное и интересное телевидение! Особенно, если его сравнивать с западным телевидением, европейским и особенно – с американским… Вы ведь только неудачные – с вашей точки зрения – программы перечислили.
– А какие удачные? – кисло спросил Профессор.
– Ну, например, Францева, которого вы часто смотрите, – усмехнулся Ведущий.
– Я его не смотрю – он слишком поздно выходит. Я его записываю на магнитофон.
– Вот видите! Специально записываете! И я вам легко объясню, зачем вы это делаете! Потому что люди к нему приходят самые интересные. И он, Францев, с душой или без души, замечательный мастер и лучший интервьюер на нашем телевидении.
– Это вы сказали, – пожал плечами Профессор.
– Да, я сказал. А вы записываете и изучаете… И политическими дебатами Рудина, как я вижу, интересуетесь. Потому что Леня затрагивает самые острые вопросы. Другие не смеют, а он рискует… Конечно, он ограничен в своей смелости. Как ограничены все телеведущие. На Западе, пожалуй, даже больше, чем у нас… Или вы хотите вернуться в девяностые годы? Когда можно было мерзко и подло издеваться над больным президентом. Когда специально выращивали разных телекиллеров, проплачивали их, натравливали…
– Не хочу я туда возвращаться, – нахмурился Андрей Владимирович.
– Ну, раз не хотите, тогда я вам вот что скажу. Всякое телевидение, и наше в том числе, – мир очень жесткий. Чтобы тут выжить, надо соблюдать целый ряд правил. И, если позволите, я вам их кратко перечислю… Правило первое: зритель всегда прав. Бывает неправ ведущий – или автор, или продюсер, или целый канал, – когда они не понимают или не желают понимать, с чем им выйти на зрителя.
– Ну это я уже, кажется, слышал, – заметил Сенявин.
– Правило второе, – увлеченно продолжал Ведущий: – Надо любить своего телезрителя и его, с вашего позволения, чрезвычайных и полномочных представителей, которые приходят к вам в студию, какими бы они ни были. Нельзя относиться к ним свысока и ни в коем случае нельзя унижать своих собеседников, потому что тем самым ты и своих телезрителей унижаешь.
