– Неужели не слышали народную поговорку: «Вино на пиво – диво. Пиво на вино – …» – Профессор не договорил, ожидая, что Драйвер радостно завершит поговорку.
Петрович, однако, радостно откликнулся другим словом:
– Понял!
Он собирался было убежать с кружкой. Но с порога вернулся, поставил кружку на край стола и объявил:
– Мы пивко Аркадичу предложим. Не вопрос.
И опять устремился к выходу. Спрыгнув со ступеньки, он сделал несколько шагов прочь от беседки, но остановился и крикнул:
– Водка?! Виски?!
«Ты бы еще дальше отбежал! Я же не карел, чтобы орать через весь двор!» – сердито подумалось Профессору.
И только ему так подумалось, Петрович во второй раз крикнул: «Понял!» и убежал в сторону ближайшего строения, которое у древних скандинавов вполне могло быть кухней.
«Может, действительно домашнего пивка отведать», – подумалось Профессору. Рука Сенявина даже потянулась к отставленной в сторону кружке. Но тут Ведущий спросил:
– А на третьем этаже у вас что, Андрей Владимирович?
Профессор сделал вид, что не ожидал подобного вопроса, и даже стал озираться – сначала в сторону длинного дома, затем на другие строения: дескать, где же там третий этаж. А потом будто испуганно заметил:
– Вам же, помнится, не рекомендовали беседовать с не-патриотами.
– Но вы ведь, помнится, меня заверили, что вы патриот. Причем, особой категории – сострадающей, – весело откликнулся Ведущий.
«Один – один», – подумалось Сенявину, и с деланным равнодушием Профессор ответил:
– Вам будет неинтересно. На третьем этаже в моей системе располагаются три различных пути познания: научное, художественное и религиозное.
– Напротив, Андрей Владимирович, – ласково возразил Трулль. – Мне это очень, очень интересно. Пожалуй, даже интереснее того, что у вас творится на первом и втором этажах.
«Это у тебя творится!» – беззлобно подумалось Профессору, и он, выхватив с середины стола пучок зеленого лука, решительно отправил его в рот и с жадностью стал пережевывать.
Тут с запотевшим графином и граненой рюмкой, которую в прежние времена называли лафитником, в беседку вбежал Петрович. Графин и рюмку он, не спрашивая разрешения, поставил перед Профессором.
– Кто вам сказал, что я буду пить водку? – строго спросил Сенявин.
– Я это сам догадал. Мы, драйверы, ребята догадливые. Работа у нас такая.
– Неправильно догадали… Если я вообще пью водку, то только одного сорта.
– Это как раз ваш сорт.
– Я пью только «Абсолют».
– Это и есть «Абсолют». Причем настоящий, шведский, а не польский, который вы у себя в Москве употребляете.
– Но я употребляю «Абсолют ситрон»!
– А я вам что предлагаю?!
С этими словами Петрович наполнил лафитник водкой и спросил:
– Прикажете подавать основное блюдо? Или сначала аперитивчик с лучком и хлебушком?
Профессор молчал, растерянно глядя на рюмку.
Ответил Ведущий:
– Не знаю, как профессор, а я бы предложил дождаться нашего… нашего Дмитрия Аркадиевича. А то, вроде как, неудобно…
Петрович мгновенно исчез, словно его и не было.
«Я, наверное, на лодке, когда выбирали напитки, сказал ему, что предпочитаю “Абсолют ситрон”», – где-то как бы на поверхности подумалось Профессору и успокоилось, хотя там, в глубине, Сенявин был абсолютно уверен в том, что он никогда не говорил Драйверу про «Абсолют».
– Ваше здоровье, профессор! – объявил Ведущий и короткими, аккуратными глотками стал прихлебывать пиво.
Профессор продолжал молча разглядывать рюмку.
Первым заговорил Ведущий:
– Стало быть, если я правильно запомнил, на первом этаже у нас хамят и воруют. На втором – рабствуют и лакействуют… А на третьем этаже одним словом что происходит?
Профессор сначала пригубил из рюмки (именно пригубил, сделав осторожный глоток), закусил головкой зеленого лука, сладкий огонь во рту заел теплым деревенским хлебом. А когда нарочито неторопливо и с удовольствием прожевал, с деланной неохотой ответил:
– Если одним словом, то в первой комнате на третьем этаже, там, где, как я сказал, проживает наука, – там у нас обезьянят.
– Вы хотите сказать: обезьянничают.
– Я всегда говорю то, что хочу сказать. Мне больше нравится слово обезьянят. Оно существует в нашем богатейшем языке. Не верите – посмотрите… хотя бы в Интернете.
Профессор снова пригубил из лафитника и стал закусывать оставшейся перед ним на столе луковой зеленью.
Потягивая пиво, Ведущий дождался, пока Сенявин до конца прожует то, что запихнул себе в рот, и поинтересовался:
– А в чем это… это обезьянство… я могу употребить такое слово? Или лучше сначала в Интернете посмотреть?.. В чем оно выражается?
Профессор строго посмотрел на Ведущего, а ответил весело и чуть насмешливо:
– Представьте себе, милостивый государь: такие же бердяевские перевертыши, или, научно говоря, антиномии. С одной стороны, знать не знаю и ведать не ведаю, с другой – можем мы и сами шевелить усами. А в итоге – обезьяним. Кушать-то хочется.
С этими словами Профессор сначала отправил в рот новую порцию зеленого лука, а затем запил ее остатками из лафитника.
– Простите, Андрей Владимирович. Я, кажется, не понял, – улыбчиво признался Ведущий.
– Объясняю, – пережевывая, прерывисто отвечал Сенявин. – Мы, как Сократ, твердо знаем, что ничего не знаем… А потому обезьяним… и в науке, и в технике, и в нашем быту… от атомной бомбы до самовара… Если угодно, и здесь воруем… Самовар, матрешка, балалайка, пельмени… Если честно копнуть в историю, все это мы собезьянили!
Профессор схватился за графин и, судя по всему, собирался наполнить опустевшую рюмку. Но покосился на Трулля и поставил графин на место.
– Глубокое мое убеждение, что в России наука всегда была вторична, по сравнению с искусством и особенно – с литературой. Мы не немцы и не англосаксы: мы в первую очередь сердцем живем и во вторую – умом. Но кушать-то хочется, как я сказал. И потому обезьяним и подворовываем. С петровских времен до Екатерины голландили и немечили. Затем стали французить… Не мое, кстати, словечко – державинское!.. А теперь, наверное, американим где только возможно: от попкорна до теоретической физики и якобы национальной системы образования… Как тут не вспомнить замечательный чеховский рассказ про умного дворника…
Тираду Профессора прервал громкий выкрик: «Идет!»
В беседку ворвался Петрович с широким подносом, в центре которого дымились три рыбины. Две из них были раскрыты и освобождены от костей. Третья, побольше, – неразобрана, с головой и золотистой чешуей.
