Профессор лишь хмыкнул в ответ.
– Вы не хотите со мной разговаривать? Я вас чем-то обидел? – участливо поинтересовался Ведущий.
– Ничем вы меня не обидели. Я просто… как это у вас говорится?.. я просто вышел из эфира…
– Ну, так я постараюсь вас туда вернуть, – пообещал Ведущий.
Профессор снова хмыкнул.
– Но сначала мне придется вас снова обидеть, – продолжал Трулль. – Мне придется спросить вас: неужели вам, уважаемый Андрей Владимирович, не кажется, что ругая свой собственный народ, самого себя называя хамом, лохом и даже сволочью, вы унижаете не только Россию, свою родину, но и самого себя? Неужели вам, умному и достойному человеку, нравится унижаться?
– Так ведь это и есть та комната, о которой вы спрашиваете, – шестая по общему счету или третья на втором этаже! – чуть ли не радостно воскликнул Андрей Владимирович и так резко взмахнул руками, что из бокала выплеснулась часть оставшегося коньяка. – Вы сами в нее шагнули и меня там первым увидели! – Профессор опять руками взмахнул, и опять коньяк выплеснулся. – У меня там располагается то, что я называю альтруистической культурой. Обычно это весьма неточно называют моралью или нравственностью…
Сенявин на всякий случай пристроил опустевший бокал рядом с собой на сиденье и в возбуждении продолжал:
– Помните, у Пушкина: «Два чувства дивно близки нам – в них обретает сердце пищу – любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»?.. Тут я с вашим очередным тезкой не могу согласиться. Нам «дивно близки» другие два чувства. И первое из них, которое вы во мне так проницательно угадали, – унижение. Точнее, самоунижение. Никто, милостивый государь, не умеет так вдохновенно унижать себя, как русский человек. Вспомните, что говорит тургеневский Базаров: «Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения»… У нас это якобы смирение, а на самом деле – презрение к себе, доведено до… не побоюсь этого слова… до национально-исторического мазохизма… Подождите! Я не окончил! – сердито воскликнул Профессор, хотя собеседник не сделал ни малейшей попытки прервать его рассуждения. Трулль внимательно слушал Сенявина, фирменно, то есть вежливо-лучезарно, ему улыбаясь.
– Тут надо обязательно сказать, – продолжал Андрей Владимирович, – что мы способны сколько угодно унижать себя, но никогда не позволим это сделать другому. Я почти уверен, что если вы вдруг сейчас начнете ругать Россию, то я сразу же стану вам возражать и защищать ее, Мать Нашу. Секундочку! – снова предостерегающе воскликнул Профессор. – И это потому что в тот же момент во мне пробудится и взыграет второе дивно близкое русскому человеку чувство – чувство великого русского превосходства.
Профессор потянулся было к бокалу, но, едва до него дотронувшись, отдернул руку и стремительно развернулся к Ведущему.
– Да, да, милостивый государь! – гневно и радостно воскликнул Сенявин. – Как бы мы своим православным смирением не боролись с нашей гордыней, она из нас все равно бьет фонтаном! Мы лучше всех! Мы самые искренние! Мы самые щедрые, самые добрые, самые чуткие! Мы всегда правы! Мы – освободители мира! Но… Минуточку, молодой человек!.. Поскольку в глубине души, что называется, подсознательно, подчиняясь первому нашему дивному чувству, мы униженно ощущаем, что мы и не искренние, и не добрые, и не правые, мы тут же начинаем себе доказывать, что они, то есть другие нации и народы, еще более неискренние, и недобрые, и неправые, что они нас хуже, и намного хуже нас, русских! Нам обязательно нужны враги, которых мы будем во всем винить и с которыми будем бороться. Как недавно заметил один остроумный человек: у нас ненависть к Западу началась с Александра Невского… Что-то у меня, словно нарочно, все ваши тезки всплывают!.. Альфред Адлер эти два комплекса – комплекс неполноценности и комплекс превосходства – научно исследовал, описал и указал на то, что один из них вытекает из другого. Но задолго до него к русскому человеку их применил Достоевский. В очерке «Выезд за границу. Нечто о русских в вагонах» он гениально – не побоюсь этого слова – подметил… Дословно цитирую, потому что здесь играет каждое слово: «Нет человека, готового повторять чаще русского: «какое мне дело, что про меня скажут». И нет человека, который бы более русского боялся, более трепетал общего мнения, того, что про него скажут или подумают. Это происходит именно от глубоко в нем затаившегося неуважения к себе, при необъятном, разумеется, самомнении и тщеславии». В этих трех предложениях весь стержень нашего национального характера! Это и мой портрет, дорогой Саша… Так что вы меня ничуть не обидели своими вопросами. Русского человека, я думаю, вообще невозможно обидеть. Можно ранить лишь одно из его чувств – другое тут же возвысится, ранку закроет и перейдет в наступление. Достоевский свой ранний роман назвал «Униженные и оскорбленные». А я бы все его творчество нарек «Униженные оскорбители»… Ну, а теперь, милости прошу, возражайте мне, возражайте.
Трулль, судя по всему, возражать не собирался. Некоторое время он улыбчиво молчал. И лишь потом задумчиво произнес:
– Вы, похоже, очень любите Достоевского.
– Как же мне его не любить?! – торжествующе откликнулся Профессор. – За его подпольного человека я каждый день ему низко кланяюсь.
– А разве у других народов нет таких комплексов? – спросил Ведущий, и лучики в его глазах перестали быть ласковыми.
– В таком органическом сочетании? Доведенные до такой степени остроты?! Да бог с вами, Александр!.. Комплекс воспаленного тщеславия мы наблюдаем, например, у поляков. Но они внутри себя слишком высокого о себе мнения и своего воспаления не чувствуют. Опять же, у какого-нибудь эстонца вполне можно допустить комплекс неполноценности. Но он у него бессознательный и почти фольклорный.
– А как с этими «дивными чувствами», с вашим «русским комплексом» уживаются другие общепризнанные наши чувства, вернее, наши национальные свойства? Например, русская сострадательность, о которой очень точно написано у Бердяева.
«А ты парень начитанный. Любопытно…» – стало всплывать у Андрея Владимировича, но Сенявин оттолкнул эту мысль, потому что хотелось поскорее и половчее ответить.
– Очень простой вопрос, господин ведущий, – объявил Профессор. – Великий русский народ действительно сострадающий, потому что лучше других сам знает, что такое страдание, и лучше других сострадает униженным и оскорбленным. Но обратите внимание: сострадая несчастным, счастливым и богатым он в лучшем случае болезненно завидует, а в худшем и намного чаще – радостно их ненавидит. На слове «радостно» я настаиваю. Это во-первых. Во-вторых, у нас в России, в отличие от других стран, очень, я бы сказал… да, вот хорошее слово – трепетно относятся к различного рода преступникам. Спросите: почему? Да потому что «мы не знаем, что еще с нами-то будет. Посмеялись над пьяницей, а завтра сам, может быть, будешь пьяница. Осудишь нынче вора, а может быть, сам завтра будешь вором» – это не я, это Аким Акимыч Юсов нам говорит из «Доходного места».
Лучики в глазах Ведущего стали колкими, но вежливая улыбка осталась.
