– Там, наверное, и не было никого! Что вы мне, я не знаю, голову морочите?!
– Там было, маэстро, – тихо возразил Ведущий, сочувственно глядя на Андрея Владимировича. – Но пока вы переворачивали спиннинг, натяжение ослабло, и лосось этим воспользовался.
– Не надо, Саня! – вдруг испуганно воскликнул Драйвер.
– Что не надо? – не понял Трулль.
– Это ты его упустил, когда подсекал.
– Я его очень аккуратно подсек. И он сидел на крючке. Я его почувствовал. Думаю, килограммчика на три.
Драйвер же свирепо глянул на Ведущего и прошипел:
– Не крути Антона! Это ты его упустил, когда передавал палку Профессору!
Трулль сначала внимательно посмотрел на Петровича, затем чуть заметно кивнул:
– Догнал… Как ты говоришь: не вопрос.
И повернулся к Сенявину, виновато ему улыбаясь.
Сценка эта, неловко разыгранная, вывела Профессора из себя. И, глядя в лучистые глаза Ведущего, он заявил:
– Я вас попрошу, Александр Николаевич, я вас настойчиво попрошу: не называйте меня маэстро. Это, по меньшей мере…
– Виноват! – мгновенно отреагировал Ведущий, прерывая Профессора. – Больше не повторится! Хотя, честное слово…
– Не знаю, как другим вашим собеседникам, но лично мне такое обращение неприятно. – Теперь Сенявин перебил Трулля.
Улыбка у Ведущего стала еще более виноватой, а взгляд еще более лучистым.
– Еще раз приношу свои извинения, – повторил Ведущий и прибавил: – Но у меня к вам будет встречная просьба. Вы позволите, Андрей Владимирович?
Профессор ему не ответил, а лишь будто устало прикрыл глаза.
– Называйте меня просто Александр или Саша. Без отчества.
– Вам не нравится имя вашего отца? – открывая глаза, кисло спросил Сенявин.
– Оно мне не может не нравиться, – виноватым тоном отвечал Ведущий. – Но моего отца звали Александр, а не Николай. И, стало быть, если по имени-отчеству, то я Александр Александрович.
Профессор молчал. А Трулль будто продолжал извиняться:
– Я полный тезка поэту Блоку, а не драматургу Островскому… И вообще я человек молодой и в отчестве пока не нуждаюсь.
Профессор хранил молчание.
– И лично мне будет очень приятно, если вы будете называть меня Сашей или Александром.
Пока Ведущий все это произносил, в мозгу Профессора одна за другой самые разные мысли всплывали и всплескивали: «Срам!.. Раз десять назвал!.. Неужели раньше нельзя было поправить?.. Сукин ты сын!.. А теперь издеваемся?!.. /нецензурное/»
– Я тоже не знал, Сань, что ты Алексаныч, – попытался спасти положение Драйвер.
Но не спас, потому как Профессор продолжал стоять истуканом, а Ведущий, не отвечая, принялся распутывать перепутанную лесу.
– Анатолий, – вдруг тихо позвал Митя. Про него успели забыть, потому что он давно не кашлял.
– Анатолий, – повторил Митя, – а откуда вы знали, что около меня должно клюнуть?
Петрович часто захлопал белесыми ресницами и ответил:
– Во-первых, как мы выяснили, тюкнуло, но не село. А во-вторых, я ваш драйвер. За все ваши драйвинги я тут отвечаю. – И обернулся к Ведущему: – Ну как, распутал?
Трулль кивнул.
Драйвер вернулся к штурвалу.
Но прежде чем лодка ускорила свое движение, Митя снова подал голос:
– А где теперь клюнет?
Петрович то ли не расслышал вопроса, то ли сделал вид, что его не расслышал.
Профессор же, стоило воблеру упасть за борт, вышел из оцепенения и принялся задумчиво оглаживать бороду. Потом с виноватым выражением на лице сделал несколько шагов в сторону Трулля. Но это виноватое выражение в следующий момент поменялось на сердитое. Андрея Владимировича будто передернуло, он развернулся и тяжело опустился на скамью рядом с Митей.
– С какой стороны теперь клюнет? – продолжал спрашивать Митя, глядя на Петровича.
А тот, чуть ли не с нежностью созерцая Профессора, спросил:
– Значит, получается, что мы воруем, а они, вишь ты, кормятся? Так что ли?
Андрей Владимирович не ответил, разглаживая теперь усы.
– А нельзя сказать, что они нас обворовывают, а мы – их? – не отставал Петрович.
В ответ раздался Митин голос:
– Вы заранее знаете, на какой спиннинг клюнет. Так теперь на какой?
– Достал ты меня, Аркадич! – с досадой воскликнул Драйвер. – Ты на какой хочешь, чтоб клюнуло?
– А можно заказывать?
– Тебе можно. Ты у нас всегда был за старшего.
На это весьма странное замечание Митя серьезно откликнулся:
– Тогда пусть на одну из верхних удочек клюнет. На них еще ни разу не клевало.
– Не вопрос. Раз вы велели, думаю, сразу на две клюнет, – пообещал Петрович и снова обратился к Профессору:
– Выходит, власть – такая же сволочь, как и народ?
Профессор безмолвствовал.
– В чем же тогда разница между четвертой и пятой комнатами? Если снизу считать…
Сенявин не отвечал.
– Правильно, профессор! – вдруг радостно воскликнул Петрович. – Кто же без гонорара работает?! Позвольте вам еще коньячку предложить?!
«Теперь и эта безносая чухня принялась надо мной подтрунивать! Поделом тебе! Распустил! Черт знает перед кем устроил, понимаешь, игру в бисер!» – вроде бы сердито зашевелилось и стало всплывать у Андрея Владимировича. Но он этому всплывающему даже обрадовался.
– Ничего вы не поняли, гражданин-товарищ драйвер! – объявил Профессор. – Разница между народом и властью – огромная, и в этом едва ли не основная беда России. Со времен древних варягов между ними была пропасть. И пропасть эта то сужалась, то снова расширялась, но никогда не исчезала, как в других странах. В послепетровские времена дело дошло до того, что власть отказалась от русского языка и заговорила на иностранном, непонятном для народа языке. На каком языке Татьяна писала свое знаменитое письмо Онегину? Представьте себе, на французском! И когда наши солдатики разгромили наполеоновские армии, добрались до Франции, взяли Париж, а потом вернулись обратно, они с удивлением рассказывали односельчанам: «Диковинная страна! У них там даже крестьяне говорят по-французски!»… У Толстого в «Войне и мире» есть некий господин Билибин, русский дипломат, который со всеми говорил исключительно по-французски, а по-русски произносил только те слова, которые презрительно хотел подчеркнуть… До какой же степени надо не уважать свой народ, чтобы даже языком его брезговать?!
Петрович хотел что-то сказать. Но Профессор погрозил ему пальцем и воскликнул, глядя уже не на Драйвера, а в сторону Ведущего:
