– Чтобы ты больше не задавал вопросов, – ответил тот, кто назвал себя Хрольвом, и спрятал деньги в пояс.
Фриз кивнул и ответил:
– Договорились. Спрашивать не буду. Но должен сказать, что вчера ко мне приходили люди из местных. У них бежал раб по имени то ли Хрут, то ли Храпп. Они обещали мне денег, если я помогу им найти беглеца.
– Сколько? – спросил бритоголовый.
– Три марки, – ответил корабельщик. И его собеседник сказал:
– Повторяю: мое имя Хрольв. Я никогда не был рабом и никогда не жалел денег для тех, кто мне помогает. Заметил разницу?
Фриз усмехнулся и ничего больше не спрашивал.
На следующее утро подул попутный ветер, и фризский корабль как раз собирался отчалить, когда к нему подъехали две лодки и в них дюжины две вооруженных людей. Не спрашивая разрешения, они обыскали корабль, во все мешки и во все бочки заглянули, но никого не нашли. Ни с чем вернулись на берег.
Корабль же вышел на веслах в пролив. И когда уже далеко было до берега, корабельщик велел спустить парус. В свернутом на рее парусе фриз велел на всякий случай спрятать Хрольва-Хрута-Храппа-Эйнара.
Бывалым и ловким был Ламберт, знал разницу в ценах и выгоды старался не упускать.
Глава третья
Утро Профессора
Бессонную ночь провел несчастный Профессор.
Он всегда трудно засыпал на новом месте и часто просыпался. А тут еще этот чертов Митя! («Чертов» было самым, как сейчас говорят, политкорректным эпитетом, которым Сенявин награждал своего соседа.)
Митя кашлял то коротко и часто, то изредка, но подолгу. И долго он начинал кашлять именно в те моменты, когда к Андрею Владимировичу подступал сон и, казалось, вот-вот должен был его окутать. Когда в третий или в четвертый раз Профессор, как можно глубже запихнув беруши, уже приготовился забыться и из соседнего алькова раздался надрывный, какой-то скрежещущий кашель, как будто в соседнем помещении не человек хрипел и давился, а долбили асфальт, Профессор вспомнил вдруг Достоевского.
Есть у великого русского писателя сочинение под названием «Записки из подполья». И в нем, в этом сочинении, герой заявляет, что хотя он никакой пользы не принесет себе стонами, однако непременно будет стонать, с руладами и с вывертами: да, дескать, всем в доме спать не даю, так вот не спите, чувствуйте каждую минуту, что у меня зубы болят. И хотя Андрей Владимирович прекрасно понимал, что кашель и стоны, тем более «со злостью и сладострастием», как у Достоевского, суть совершенно разные физиологические проявления страдающего организма, все же чем далее, тем более ему представлялось, что этот… пусть будет чертов… Митя кашляет и хрипит именно для того, чтобы досадить ему, Андрею Сенявину.
Разные мысли вспыхивали и копошились в сознании Профессора. Он, например, принимался ненавидеть себя за то, что по собственной же воле отказался от комнаты возле туалета и душевой, в которой теперь, наверняка, сладко дремал Телеведущий, потому как в той комнате была дверь и там было значительно дальше от Мити с его кашлем.
Несколько раз Андрея Владимировича подмывало встать с постели, разыскать Драйвера, разбудить его и сначала наорать, а затем гневно объявить, что он, Сенявин, сейчас же уедет с… пусть будет треклятой… базы, если ему не обеспечат нормального ночного отдыха.
Один раз, дабы унять охватившую его нервную дрожь, Профессор даже сел и спустил ноги на пол, но тут у него в мозгу вскипела следующая мысль: «Где я теперь найду безносого карлика? Не проще ли пойти в соседнюю комнату и прикрыть подушкой голову этому чахоточному? Слегка придавить, чтобы он затих. Ведь мучается человек и меня мучает!» Мысль эта тут же показалась Андрею Владимировичу такой, с одной стороны, логичной, а с другой, дикой и ужасной, что Профессор испуганно откинулся на постель и стал ожидать нового приступа кашля из соседнего алькова.
Кашель долго не повторялся. А Профессор теперь ждал его, не совсем понимая, зачем он его ожидает, но где-то глубоко внутри себя чувствуя, что с каждым кашлем к нему приходит новая мысль, и мысль эту можно обсасывать, как леденец, и развлекаться среди бессонницы.
И точно: после того, как сосед пробухал (он теперь мерно бухал, как будто сваи забивали), к Сенявину прикатился целый клубок мыслей, в сердцевине которого находился профессор Годин.
Николай Иванович Годин заведовал кафедрой психологии в университете, и у него с Сенявиным были не то чтобы дружеские (Профессор по-настоящему ни с кем не дружил), а, как говорят дипломаты, конструктивные и взаимовыгодные отношения. И когда после разговора Сенявина с ректором и вследствие молвы, мгновенно разлетевшейся по университету, многие стали избегать Андрея Владимировича, а некоторые при встрече перестали с ним здороваться (в их числе даже некоторые сотрудники кафедры истории, с которыми вместе служили), профессор Годин не только не примкнул к их трусливой когорте, а на следующий день после вызова к ректору, встретившись с Сенявиным в университетском коридоре, демонстративно обнял коллегу (в коридоре при этом было много народу, не только студентов, но и преподавателей), дружески беседовал с ним на нарочито посторонние темы, а в конце разговора предложил съездить на рыбалку, «дабы перезагрузиться» – так он выразился. Уже на следующий день он позвонил Сенявину и сообщил, что забронировал для себя и для него два места и отдельную лодку на элитной рыболовной базе «Ладога-клуб». Своими научными исследованиями завкафедрой Годин отнюдь не блистал, однако был почти всероссийски известен рыболовными достижениями: он неоднократно становился чемпионом каких-то соревнований.
И вот нате вам, здрасте! Не только не приехал, но и не предупредил о том, что манкирует. Как сие следует интерпретировать? – размышлял теперь бессонный Профессор. Какие такие «печали» возникли у «того самого Иваныча», как выразился драйвер Петрович? Что-то действительно серьезное в последний момент задержало Николая Ивановича в Петербурге? Но он к рыбалке относился не менее серьезно, чем к борьбе с административно-научными конкурентами. И почему не позвонил? Неужто в последний момент испугался, что спутался с опальным Сенявиным? Но он, Годин, никого не боялся, потому, что был в самых доверительных и деловых отношениях с ректором. Хотя бы предупредить по телефону можно было, наверное, в любом случае! Или он, Андрей Владимирович, теперь так низко пал в глазах общественности, что и утруждать себя с ним не стоило? Такие являвшиеся ему мысли Профессор обсасывал в перерывах между Митиным кашлем. И старался распределять под каждый перерыв отдельную мысль.
Однако на последней мысли очередной перерыв затянулся. Ожидая нового приступа, Профессор, похоже, на некоторое время расслабился, перестал злиться на соседа и сетовать на свою бессонницу.
И тут в комнату вбежала волчица. Она с ненавистью глянула на Профессора желтыми глазами, угрожающе оскалила пасть, а потом сдернула с Андрея Владимировича одеяло и оттащила его в угол комнаты. На это одеяло тут же улегся волчонок, невесть откуда взявшийся. Волчица то облизывала его, то подходила к Профессору, скалясь и угрожая, а потом снова отходила к волчонку, чтобы облизать и приголубить.
