Федор Федорович не дал ему утонуть.
– Давай мы, рыбак, так с тобой договоримся, – грустно сказал он, обращаясь к юноше. – Либо ты прекращаешь задавать свои дурацкие вопросы, либо мы попросим тебя уйти туда, откуда ты к нам пожаловал.
– Вы сами меня позвали, – напомнил молодой человек.
– Ну, как позвали, так и проводим… Тут собрались люди верующие, православные. А ты, рыбак или кто ты там, своими глупыми вопросами их смущаешь… И меня огорчаешь. Так тебе будет понятнее?
– Вы меня тоже огорчили, – ответил юноша.
– Я? Чем же?! – Федор Федорович, чтобы лучше выразить удивление, будто попытался раздвинуть свои глаза, и они действительно немного отъехали от переносицы.
– Вы так нехорошо говорили о латинянах. Вы их кривоверами называли. Но чем они хуже? Среди них много было и есть людей истинно верующих и даже святых. Вы их раскольниками считаете. Но я вас спрошу: когда ваза надвое раскололась, разве не две ее части будут расколоты?
– Приехали! – перебивая юношу, будто испуганно воскликнул Федор Федорович и несколько раз перекрестился.
– Вот-вот, – вздохнул молодой человек. – Неужели из-за одного этого движения руки и из-за того, как складывать или не складывать пальцы, можно осуждать и даже ненавидеть друг друга? Разве не сказал Он на прощание: по тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою?
Федор Федорович вновь как бы сдвинул глаза; они у него сверкнули и, повернувшись к Кириллу Константиновичу и к нему обращаясь, узколицый произнес, тихим голосом, но четко, чтобы другие смогли услышать:
– Обратите внимание: он Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божьего, по имени боится назвать!
– Так вы сами Его этим именем ни разу при мне не назвали, – заявил юноша. – Все о каком-то православии толкуете. Он разве когда-нибудь о православии говорил?
Федор Федорович вновь сверкнул глазами. И это повторное сверкание, похоже, напугало вальяжного Кирилла Константиновича. Глаза у того забегали и он шепотом спросил узколицего:
– Вам не кажется, что он… ну, не в себе он?
– Он здоровее нас с вами, – еще четче выговаривая слова, отвечал Федор Федорович. – Он провокатор – ясное дело. А вот какого окраса, я пока не понял… Католики и лютеране – люди церковные и так нагло себя не ведут. Он либо раскольник, причем безпоповец… Либо какой-то сектант… Либо из тех атеистов, которые не хуже нас с вами знают Святые Евангелия и богохульствуют, из них передергивая… Такие тоже теперь развелись среди нынешней молодежи… особенно жидовствующей…
Все слышали, что он говорил. А юноша продолжал, как будто не слышал:
– Я посмотрел: среди тех, кто тут стоит, почти никто любить не умеет. Я это не в осуждение говорю, потому что любить – самое трудное. Но без веры никогда не научишься. А вы все время лукавите. Даже наедине с собой.
Тут Николай Николаевич, который, предчувствуя скандал, тоже стал нервничать, как он потом признавался, решил разрядить обстановку, все обратить в шутку и потому спросил:
– Может, вы мне скажете, в чем я лукавлю?
Юноша ему сразу ответил, на него не глядя:
– У вас нет той болезни, которую вы себе придумали. Поменьше придумывайте, и все у вас будет хорошо.
– Все-то он знает! Прямо ясновидящий! – с досадой воскликнула Инна.
Юноша и на нее не взглянул, но ответил:
– Ты тоже лукавишь. Хочешь просить, чтобы твой муж перестал тебе изменять. А он и не изменяет. Это тебе хочется, чтобы он тебе изменил и ты от него могла спокойно уйти.
Инну будто током ударило. Шарф ее съехал на плечи. Она пыталась поправить его, но неудачно: он выскользнул у нее из рук и упал на землю.
– Да пошел ты! – выкрикнула женщина, нагибаясь за шарфом: – Все ты, блин, врешь! Пошел ты знаешь куда!
– От нас вам точно надо сейчас же уйти. Вам уже второй человек об этом говорит, – твердо заявил Федор Федорович, переходя на «вы» с юношей.
Тут Виолетта спросила – вроде насмешливо, однако с живым любопытством во взгляде:
– А мне вы что… посоветуете?
На нее юноша взглянул и сказал:
– В вас меньше лукавства. Вы любите мужа, и он вас любит. Если хотите ребенка, продайте одну из ваших машин и отдайте деньги бедным или больным детям. Вспомните, что Он говорил…
– Ну все, парень! – прервал его Федор Федорович. – Окончена проповедь! Уходи подобру-поздорову! Слышишь меня?
Юноша и на него посмотрел.
– Слышу. Со своим сыном вы так же нехорошо говорите. Кажется вам, что вы во всем правы, и его не желаете слышать. Так вы не поймете друг друга.
Удивление и досада разом вспыхнули на лице Федора Федоровича. Такое бывает у нервных людей, когда они неожиданно и больно ударят, ну, например, локоть.
Кирилл Константинович вдруг что-то занимательное увидел на другом берегу реки и даже выступил из очереди на несколько шагов.
– Нет, он долго будет хамить?! Здесь вообще есть мужчины?! – выкрикнула Инна и посмотрела на Федора Федоровича.
Лицо у того сначала перестало быть зло-удивленным, затем стало сурово-торжественным и наконец печально-смиренным. С этим выражением на лице Федор Федорович грустно признался:
– В отличие от него, я человек православный и к милосердной святыне стою. И применять насилие к кому бы то ни было, даже к такому…
Вдруг сзади из очереди выдвинулся незнакомый человек и весело предложил:
– А можно я выкину этого жиденка?
Человек этот был среднего роста, широкоплечий и широкоскулый. На нем были черная вязаная шапка, черная теплая куртка с какими-то погонами, черные штаны и высокие ботинки на шнурках, тоже черные. Судя по всему, он давно прислушивался к разговору.
– С ними разговаривать бесполезно, – радостно продолжал широкоскулый. – Они слов не понимают. А если их вовремя не вышвырнуть, они везде будут гадить.
С этими словами широкоскулый стал надвигаться на юношу. Он, как показалось Николаю Николаевичу, наверняка ожидал, что юноша испугается и сам выйдет из очереди. Но тот будто не понял угрозы.
– Я ж говорю: слов не понимают! – уже не радостно, а зло процедил широкоскулый и схватил юношу за руку.
– Не смейте! Не смей его трогать! Отпусти ему руку! – раздался вдруг высокий и сильный голос.
Николай Николаевич не сразу понял, чей это голос, пока не увидел, что кричит мальчишка, Дарьин сынок, о котором давно забыли.
– Пацана уберите, – деловито скомандовал широкоскулый. Но все остолбенели и смотрели только на мальчугана.
А мальчик принялся бить сжатыми кулачками широкоскулого, поочередно то правой, то левой рукой, каждый удар сопровождая криком:
– Не смей его обижать! Отпусти! Кому говорю! Он добрый! А вы злые! Вы все злые! Пусти его!
