— Я не видел здесь людей, кроме вас.
— Их мало, но они появляются.
Антон остановился возле могучего дерева и присел, откинувшись спиной на ствол, как на спинку кресла.
— Садись, в ногах правды нет.
Я послушно опустился на корточки, отмечая, что попадаю под магию его голоса, его спокойствия, его уверенности. Слушаюсь.
— Люди здесь появляются, и, как правило, опасные люди. Те, что идут снаружи, останавливаются раньше. Те, что идут изнутри, в большинстве своем, опасны. Третий круг… или слой, как угодно… это рубеж.
— А всего их сколько? Девять?
— Нет, ты не готов, — покачал головой Просветленный. — Забудь про Данте и перестань мыслить штампами, если хочешь жить в этом мире. Перед тобой новая реальность, живущая по новым законам. А ты зачем-то пытаешься к ней приладить свое представление об умершем мире. Зачем?
Вопрос был риторическим. Антон не хуже меня понимал, что отталкиваться от своего опыта — это вполне в духе человеческого существа. Это естественно.
— Ладно. Сколько?
— Четыре, — ответил он. — А дальше — сердце этой червоточины. На четвертом слое свои странности. В сердце все совсем не так. Там нет привычной реальности. Там все иллюзорно и спорно. И каждый, кто туда придет, вынесет оттуда что-то личное.
— Откуда ты все это взял?
Антон не посмотрел на меня, взгляд его затуманился, будто он видел сейчас что-то совсем иное, свое.
— Я был там.
И он заговорил. Голос его звучал мягко, обтекаемо, вливался в уши, в душу, в мозг. Не знаю, каким он был просветленным, но оратором Антон был великолепным.
Он проснулся на втором слое. Не там, где была община шашлычника, а по другую сторону круга. И тут же попал в петлю. С одной стороны была стена, с другой дорога. Стена пугала, и он пошел от нее, но все время возвращался на то же самое место. Он попробовал идти вдоль стены, но результат не изменился.
Когда количество пройденных петель перевалило за десяток, Антон решил, что это знак. И вошел в стену. Третий слой он пролетел со свистом. На четвертом застрял. Потом вошел в червоточину, как он называл центр, и вышел из нее другим человеком.
— Они зовут меня Просветленным, — закончил он. — Это не я придумал.
— А они? Тоже там были?
— Нет, они не готовы. Я подобрал большинство из них на четвертом слое. Одного здесь. Они были растеряны и напуганы. Теперь…
— Теперь они знают истину.
— Ты зря иронизируешь, — спокойно заметил Антон. — Но это нормально. Ты тоже растерян и напуган. Уверен, что тебе надо на четвертый слой.
Я кивнул.
— Заметь, я не спрашиваю, зачем тебе туда. Если надо, иди. Но я хочу тебя предупредить. Там…
Он замолчал, подбирая слова, а может, просто подстегивал мой интерес.
— Что там? — не выдержал я.
— Там сложно. Там ничему нельзя верить. Там не всё так, как кажется. То, что ты видишь, или слышишь, не всегда существует здесь и сейчас. Иногда не существует вовсе. Верить можно только себе. Слушай себя. И не ходи в червоточину.
— Что, — не удержался я, — боишься конкуренции?
Антон растянул губы, снова напомнив улыбающегося Будду. Тот, кстати, тоже был просветленным. Ощутил свою связь с каждой клеткой бытия, почувствовал себя каждой частичкой мироздания и просветлел, если я правильно помню.
— Конкуренции я не боюсь. Я боюсь за тебя. В червоточине был не только я. Если повезет, увидишь тех, кто оттуда вышел. Это трудно объяснить, но там у всех всё по-своему.
— У каждого своя стена, — припомнил я.
— Ты очень верно сказал, — кивнул Антон и поднялся. — Именно так.
— Это не я сказал.
— Все равно — верно.
Он развернулся и пошел обратно. У меня были вопросы, но он, видимо, посчитал, что сказал достаточно.
— Погоди, — позвал я, догоняя.
— Надо бы вернуться. Что-то не так.
Вдалеке хрустнула ветка. Антон прибавил ходу. Я шел за ним, след в след.
Впереди, между деревьев, заплясал огонек костра. Просветленный сбавил шаг.
У костра мирно сидели ребята Антона. Марта болтала, смеялась и трескала что-то из котелка в промежутке между разговорами.
Просветленный подошел ближе к своей ватаге и встал чуть в стороне, у дерева.
Удачно он сбежал от вопросов. Я хотел знать, что случилось. Хотел спросить, что произошло. Хотел уточнить подробности, выяснить хоть что-то про устройство мира. У меня были вопросы и про другую червоточину, в Сколково, и про пустой слой. Как случилось, что здесь никого нет? У меня было много самых разных вопросов. А он поманил меня историей и сбежал.
Почему? Потому ли, что у него на самом деле не было ответов? Или потому, что он не хотел ими делиться?
Я встал рядом с деревом, возле Антона.
— А стена, — спросил шепотом, — стена она такая же, как сама червоточина, или другая? Что увидишь, если войти в нее с открытыми глазами?
Антон рассмеялся вдруг громко и открыто. Ответил тоже громко.
— Я видел очень яркий свет.
Что-то тихо прошуршало сзади, и чья-то рука прижала к горлу Просветленного широкое лезвие. Страшное, необычное, похожее на мачете.
Я дернулся от неожиданности. Тут же в спину, чуть ниже лопаток уперлось острое и твердое. Как будто чуть левее позвоночника легонько ткнули ломом.
— Хочешь увидеть еще что-то, делай, что говорят.
Голос прозвучал хрипло и удивительно знакомо. Эту хрипотцу, не наигранную и не простуженную, я бы узнал где угодно.
За спиной затрещали ветки. Широко. Справа и слева. Люди, что подошли сзади, со двора, уже не таились. Судя по всему, их было много.
Парни Антона встрепенулись. Заметили неладное, но было поздно.
Краем глаза я видел человек пять с ломами, арматурой, топорами. Они неторопливо выходили из-за деревьев. А апостолы Просветленного были хоть и не доходяги, но с пустыми руками против озверевшей стаи. Да и проворонили все на свете. Хоть бы охрану выставили. О чем думали?
В том, что сзади звери, я не сомневался.
— Никому не дергаться, — продолжал командовать невидимый мне предводитель чужаков. — Всю жратву сюда. Шмотки вытряхиваем. Всё, что есть.
У костра мелькнуло бледное лицо Марты. Девчонка медленно поднялась на ноги. Грохнулся и покатился по земле котелок.
Человек, державший Антона, качнулся вперед, и я увидел его.
Борис был страшен. Лицо заострилось, приобрело нездоровую худобу. Морщина на лбу стала глубже и резче. Рыжеватая щетина отросла до неприличного состояния и пошла клочьями. В этой рыжей поросли сквозила седина. Но страшнее всего были глаза. В них не осталось ничего человеческого. Злой, колючий, бешеный взгляд. На той грани бешенства, за которой уже безумие.
