Иногда Философу удавалось найти приют на перепутьях дорог или на переплетении бродяжьих тропинок, где добрые люди ставят шалаши для обнищавших странников. Однажды, лежа на земляном полу лесного шалаша, Философ завел разговор с кем-то из путников. Вдруг, как пчела, налетела на него весть, что где-то поблизости видели странную пару: молодую прекрасную женщину и четырех-пятилетнего мальчика, путешествующих в карете, запряженной тройкой лошадей. Пчела налетит, ужалит, отшатнется в густоигольчатость кустарника, облепившего придорожные скалы, и уползет в глубину затаенного гнезда умирать. Яд в ранке будет язвить и будоражить пораженную кожу. И новость, как пчела, ужалит, но останется в памяти — язвить и будоражить. Философ словно бы проснулся от новости, прозрел от надежды. Ясно было ему, что это они, изгнанные и отторгнутые Афродитой, его юная Гетера и нерожденный тогда еще сын. Где же им встретиться, как не в долине, у подножия Акрополя, в тени раскидистого платана, где некогда гудела опровержениями и звенела доказательствами Философская академия!
Ему надо было спешить туда, где оставалась надежда встретиться. Едва начало светать, как он вышел на тропу, по которой ранними утрами проходили погонщики ослов, навьюченных кожаными сумами, в которых крестьяне везли на ближайший базар буханки хлеба, головки сыра, фляги вина, груды овощей (помидоры, баклажаны, чеснок, мята), корзинки винограда и прочие чудеса, которые выращивают горцы-крестьяне на скалах, покрытых благодатной почвой, которую орошает вода, пробивающаяся из недр земли сквозь камень скал. Философ стоял на обочине, в тени дикого терновника, обступившего узкую тропу. Он вглядывался и вслушивался, не закричит ли осел, не хрупнет ли переломленная ветка, не заведет ли унылую песню погонщик. Наконец вдали закричал осел, послышался треск ломающихся ветвей, затеребила душу утренняя песня погонщика. Караван состоял из трех ослов, управляемых крестьянином-горцем. Философ был стар и нищ и вызывал к себе жалость или отвращение. Скорее всего, по случайности, на которую обрекала его одинокая тропа, коей предстояло и дальше петлять, виться, подниматься и спускаться еще не менее нескольких сотен стадий дороги, погонщик ослов пожалел Философа и позволил перекинуть тощую суму через круп осла, замыкающего караван. Так Философ вернулся в Афины, где на горе скособочился ночлежный дом, а внизу по-прежнему стоял раскидистый платан.
Вот уже два дня Философ ночевал во дворе ночлежного дома, в рассохшейся бочке из-под вина, которое было выпито наверняка несколько десятилетий тому назад. В те времена еще гудела голосами Философская академия под платаном. Как ни странно, застоявшийся кислый запах внутренности бочки действовал умиротворяюще на старого Философа. Это напоминало ему добрые времена ученичества в другой Академии, под другим раскидистым деревом, где учительствовал другой великий философ. Тот был развратник и выпивоха. Каждый месяц он устраивал для своих учеников так называемый канун, когда приход нового полнолуния сопровождался гульбой, пьянством и плотскими радостями с девушками из окрестных кварталов. Да, это был другой город, далеко от Афин, на восточном берегу Пелопонеса. Другой Учитель, другие соученики, но такая же бочка молодого кислого вина. От этих мыслей Философ окончательно проснулся, выполз из бочки на белый свет, ополоснул лицо в каменном корыте для сбора дождевой воды и перекусил горбушкой хлеба, тщательно припрятанного от бродячих собак и кошек. Да и крыс вкупе с енотами следовало опасаться. Как бы вместе с горбушкой хлеба не утащили откушенный кончик носа или фалангу пальца. За какие-то гроши хозяин ночлежки позволил Философу пробавляться случайными объедками и ночевать в бочке.
Ночлежный дом стоял на горе. Так что открывался вид на долину, с противоположной стороны которой возвышался Акрополь. Внизу между ночлежкой и Акрополем высился раскидистый старый платан. Здесь когда-то была Академия, которой руководил Философ. Платан был прекрасно виден внизу долины, если выйти за ворота ночлежного дома и приложить ладонь ко лбу, чтобы не слепило солнце. Собственно говоря, цель путешествия Философа достигнута. Он увидел то самое место, где проходили часы его славы. Он закрыл глаза и вообразил лица учеников, повернутые к нему — Учителю. И среди них лицо пятнадцатилетней Гетеры, его возлюбленной, которая задала непревзойденный по глубине и ассоциативности мыслей вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» Ясно, принадлежит! До какой-то границы времени? Если бы он не отторгнул тогда свою юную Гетеру, она принадлежала бы ему и теперь. Он так ясно представил себе все произошедшее, раскрутившееся назад до того момента, когда в келье храма Философ отторгнул возлюбленную. Слезы хлынули по его изборожденным лишениями и старостью щекам. О, если бы все повернулось вспять!
Он даже закрыл на мгновение глаза, чтобы удостовериться, что это не мираж. Она, его возлюбленная, стояла под платаном, держа за руку мальчика лет четырех-пяти, и что-то оживленно ему рассказывала, жестикулируя и перебегая с места на место, пока не подвела его к огромному платану, несомненно, объясняя, что это было именно то место, где сидел Философ, а ученики окружали его, расположившись на теплой сухой земле. Сначала Философ решил бежать вниз, так хотелось обнять молодую женщину и мальчика, его юную Гетеру и сына. Но он остановил себя: «Стой, ты испугаешь мальчика!» Тогда он придумал трюк, веселый номер, который насмешит мальчика, прогонит неприятный осадок или даже страх, если старик, громыхая палкой, спустится с холма к платану. Философ выкатил бочку к воротам ночлежки, залез в нее так, что в стенки упирались колени и локти, и оттолкнулся. Высунул голову и крикнул женщине и мальчику: «Обождите, я к вам скачусь!» Бочка, громыхая и поскрипывая, катилась с холма, на котором стоял ночлежный дом, вниз, в сторону платана. Это было замечательное зрелище. Как в цирке, когда клоуны катаются в бочках. Бочка неслась, набирая скорость, прямо в сторону платана, под которым когда-то была Академия. Это было безумно смешно. И мальчик хохотал, не понимая, почему его мать оттаскивает его в сторону от накатывающейся бочки. Наконец, мальчик осознал, что произошло что-то страшное, когда бочка, ударившись в огромный ствол дерева, разлетелась на щепки, а из нее вывалилось мертвое тело старого Философа. Мать оттаскивала упирающегося мальчика, повторяя:
— Пойдем, сынок. Это всего лишь клоун из бродячего цирка. У него закружилась голова, и он уснул. Пойдем отсюда, сынок!
2006–2011, Провиденс-Бостон
Об авторе
Поэт, прозаик, переводчик Давид Шраер-Петров (David Shrayer-Petrov) родился 28 января 1936 г. в Ленинграде. В детстве был в эвакуации на Урале. Народная жизнь и незамутненная речь вошли в его прозу и стихи сюжетами, соприкасающимися с таинством воображения, и словарем, насыщенным фольклором. Двойная фамилия Шраер-Петров отражает существо жизни этого писателя в русской литературе. Еще в послевоенном детстве он начинает формулировать мучительные вопросы, которые определят его судьбу: «Принадлежат ли евреи России? Неотвратима ли полная ассимиляция?» Работая над литературными мемуарами, автор задает эти вопросы себе как еврейско-русскому писателю: «Почему меня нельзя отнести к исключительно еврейским писателям? Я не знаю еврейского языка. Мой единственный язык — русский…»
