Философ был стар, лыс и тощ. Былое (когда-то) величие осанки, бархатный голос и убийственная логика речи отлетели в прошлое, как отлетает листва в ноябре, чтобы скопиться в канавах и оврагах, а потом сгнить. Для непосвященных это был изможденный старик, кутавшийся (жара ли, холод) в тунику, сшитую из пеньковых мешков, в которых купцы привозят на каравеллах в Грецию пшеницу из степей Сарматии, пересекая понт Эвксинский и проходя проливы Босфор и Дарданеллы. Туника из мешковины, набедренная повязка да источенное годами стило были последним имуществом Философа. Единственным напоминанием о былом оставался проникающий в душу собеседника пронзительный взгляд Философа, мгновенно обнажающий истину.
Были времена, и не такие отдаленные, когда имя Философа гремело в Афинах. Считалось почетным стать его учеником, получить свое место в Философской академии под вековым платаном неподалеку от Акрополя. Именно тогда у него была связь, если хотите по-современному — роман, любовная история, затянувшаяся дольше, чем интрижки с окрестными гетерами, приходившими послушать Философа. Да, с остальными были игры, заполнявшие пустоту. А с этой — истинная страсть. Он трепетал от любви к пятнадцатилетней девчонке, которая начала их знакомство/любовь с того, что приходила в Академию под платаном, присаживалась с краю где-то позади самого бездарного ученика и слушала. Сначала Философ прогонял девушку, но она не обижалась и снова приходила на диспуты, правда, никогда не принимая в них участия. Внешне не принимала. По трепету ее нервных ноздрей и по своевольным движениям плеч и шеи, откидывающих со лба буйную витую прядку темно-коричневых волос, можно было судить о ее молчаливом участии в дискуссиях Философа с учениками Академии.
Однажды она набралась храбрости и задала Философу вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое — отторгнувшему?» После этого Философ перестал прогонять девушку. В его воображении она стала куском мрамора, если представить себе, что взлеты бескрайней фантазии, обрамленные безупречной логикой, подобны резцу скульптора, отсекающего лишнее. Что же касается вопроса, которым Философ вначале (внешне) пренебрег, он (вопрос) породил дискуссию, правда, кончившуюся ничем. Ученики пытались превзойти друг друга, засоряя графическую чистоту гипотезы, таящейся в вопросе девушки, нагромождением примеров, среди которых были как весьма примитивные, так и ложно глубокомысленные. В то время как Философу было очевидно, что гипотеза пятнадцатилетней на самом деле аналогична аксиоме и потому не требует доказательства. В нее надо было поверить без колебаний. Однажды один из учеников, пришедший к Философу из дальней Македонии, беспрестанно обдумывая вопрос девушки, довел себя до того, что отправился к ближайшему цирюльнику и обрил голову наголо. Когда Философ спросил македонца: «Что это значит и как связано с решением логической задачи?» — то получил странный, уводящий в сторону ответ: «Волосы были отторгнуты цирюльником, но они принадлежат мне (хозяину головы) и как доказательство этого вырастут снова!» Остальные ученики восторженно зааплодировали, выказывая восхищение логическим ходом македонца. Он, поощренный, даже пересел поближе к ученице-девчонке, а как по-другому ее можно было называть?! Потому что истинным ученикам позволялось не только ловить и принимать или отвергать гипотезы, вылетающие, как золотые стрелы, из уст Философа, но и пытаться создавать собственные вопросы, адресованные остальным ученикам Академии. Кроме всего прочего, право получать вопросы от Философа и право отвечать на них основывалось на отборе учеников, который проводил Философ на основании интеллекта учеников и размера платы за право учиться в Академии. Вначале Философ позволял пришелице сидеть под платаном и слушать. Но после ее вопроса, острого, как нож, которым перерезают сонные артерии жертвенных животных, он сам приглашал ее участвовать в дискуссиях, хотя девчонка ни драхмы не платила за учебу. Философ не взымал с нее платы, хотя знал, что щедрые клиенты/посетители храма Афродиты осыпают молодую гетеру золотыми монетами.
Она не брала с него деньги за тайные встречи вне храма Афродиты. Так у них было решено. Никаких денежных отношений. Чистая любовь. Он всегда был небогат и скуповат.
Для ясности рассказа назовем ее Гетера. Так будет проще и удобнее повествовать, потому что, хотя в храме Афродиты было не менее двух дюжин гетер, Философа интересовала одна, задавшая вопрос «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» и ставшая ученицей Академии. Она редко пропускала дискуссии под платаном. Иногда, оборвав свою или чужую мысль на середине, убегала куда-то. Или врывалась в дискуссию, вернувшись откуда-то и едва отдышавшись от бега. Вначале кто-нибудь из учеников пытался иронизировать в отношении юной Гетеры, но Философ охранял ее от насмешников как любящий отец или, вернее, влюбленный покровитель. Хотя родители не должны приваживать детские сердца щедрыми подарками. А если делают так, надеясь купить привязанность, то, наоборот, отторгают своего ребенка, отпугивая интуитивным страхом перед будущей выплатой долга. Истинные покровители вносили щедрые пожертвования в храм Афродиты и осыпали золотом полюбившуюся Гетеру, а Философ ничего не вносил и никого не осыпал. А если и осыпал язвительными каламбурами, то при его остром уме это не стоило ему ничего. Да и отцом Гетеры он мог называться с большой натяжкой и, конечно, фигурально, потому что не родительские, а греховные мысли будоражили его гениальную голову, осененную высоким, напоминающим Акрополь, лбом.
Это замечал влюбленный в Гетеру ученик-македонец, который в беспокойных снах все чаще и чаще видел Философа, валявшегося с юной Гетерой на ковровой постели своего жилища. Иногда ему снились розовые сны, и тогда это был не Философ, а он сам наедине с прекрасной Гетерой и не в храме Афродиты, а в каменном доме, арендуемом учеником-македонцем на деньги его родителей. Наяву же приходилось заниматься любовью в храме и тут же расплачиваться с молодой Гетерой наличными. В этом не было ничего необычного. И в равной степени не задевало чувств служительниц храма и гостей. Ибо в такой ситуации чувства в счет не шли. То есть в счет денег, но не в счет сокровенных мыслей, которые старые гетеры рекомендовали молодым гнать из сердца, как непрошеных голубей с площади перед храмом Афродиты. Поэтому в равной мере богатые посетители храма и гетеры довольствовались сексуальными восторгами, не входя друг с другом в сентиментальные отношения. Степень оргазма (длительность и высота соития) были мерами физической близости, дальше которой ни гетера, ни пожертвователь не шли.
Вначале так и было между юной Гетерой и учеником Философа — молодым македонцем. Влюбленный македонец был сыном богатого латифундиста, владевшего обширными горными пастбищами и посылавшего сгорающему от страсти сыну кошельки, набитые золотыми монетами.
До поры до времени Философ ничего не знал о посещениях учеником-македонцем юной Гетеры в храме Афродиты, хотя представлял себе, чем занимается его ученица. Ясно, что юную Гетеру посещали в храме Афродиты богатые искатели наслаждений. Кем были эти люди? Знал ли он кого-нибудь из них? Был ли среди них македонец? Привлекали они ее физически или она разыгрывала страсть, извиваясь в оплаченном наслаждении? Но ведь для такой, как эта пятнадцатилетняя, с ее проницательным умом, недостаточно только слияния плоти, приводящего к извержению плазмы оргазма? Как Гетера заполняет промежутки между совокуплениями? В ревности он дошел до того, что стал выслеживать Гетеру, пока наконец не дождался ее на одной из дорожек храмового парка. Запахнувшись в черную тунику, брела она, измученная и опустошенная многочисленными жертвоприношениями Афродите. Даже в темноте летней южной ночи она узнала своего учителя. Он хотел было взять юную Гетеру за руку, приласкать ее, но отринул, едва прикоснувшись:
