Все это тянулось месяц или полтора. Была середина июля. Самое роскошное время в Ленинграде. Мы роились во дворе целыми днями. Или отправлялись купаться в Озерки. Или шатались в парке Лесотехнической академии. Конечно, в промежутках между шатаниями, играми и купаниями в Озерках кое-кто из нас читал, посещал библиотеку, ходил в магазин или отправлялся погостить к родственникам. Но все это были вторичные занятия. Главным оставалась коллективная жизнь нашего двора. И вершиной этой жизни был сумасшедший роман Шварца и Наташи. Мне кажется, что в какой-то момент я остыл к ним обоим. Моя влюбленность в Наташу ушла, как вода в песок. И одновременно с ней — моя восторженность перед Шварцем. Мне даже надоело кататься на его чемпионском велосипеде.
И все-таки я продолжал встречать Шварца во дворе в условленное заранее время, брать велосипед и кружить по осточертевшим — внезапно осточертевшим — окрестным улицам и шоссе. Наверно, все ушло вместе с моей влюбленностью и восторженностью. Однажды в условленный заранее час я ждал Шварца под Наташиным окном. Или взгляд у меня был пасмурным, или поздоровался я с ним без обычного энтузиазма, или предчувствие чего-то выражалось в моем взгляде и неохотных словах, но Шварц как будто заметил мое охлаждение и спросил:
— Даня, ты что, раздумал стать велогонщиком?
— Нет, — ответил я, — не раздумал.
— Так бери велосипед и тренируйся. Осенью я определю тебя в подростковую группу нашего спортивного общества.
— Идет! — ответил я. — Отлично!
— Возвращайся часа через полтора. Нам с Наташей надо повторить бином Ньютона. Надо знать назубок бином Ньютона, чтобы поступить в экономический институт.
Я катался с неохотой. Лениво кружил по аллеям Лесотехнического парка. Время от времени возвращался к огромным висячим электрическим часам около железнодорожной станции Ланская — не пора ли обратно?! И все-таки не выдержал. Вернулся во двор раньше положенного. Надо верить предчувствиям. Я поставил велосипед под Наташиным окном и присоединился к нашим мальчишкам, которые на крыльце прачечной резались в карты. Играли в покер на абсолютную мелочь, но при везении (фарте) из мелочи могла образоваться сумма, вполне достаточная, чтобы купить пачку самых дешевых папирос «Звездочка» или даже билет в кино. Мы все курили тогда и были заядлыми киноманами. Мне повезло в карты. На руках оказался джокер и к нему бубновый туз. Можно было заказывать еще одну карту и блефовать. Не успел я попросить у банкомета третью карту, как Борька Смородин воскликнул:
— Наташкина мать на горизонте!
Действительно, из-за поворота Новосельцевской улицы, переваливаясь с боку на бок, шла старая черкешенка. В обеих руках у нее были тяжелые продуктовые сумки, что еще более усиливало ее маятникообразное покачивание. Почему она возвращалась домой в такое необычное время, никому было неведомо, но все, конечно, подумали о Шварце. Что будет с ним и Наташей, когда ее мать войдет в комнату?! Я метнулся к окну и постучал. Никто не ответил. Старуха уже свернула с улицы и шла по дорожке между сараями и лужайкой с вековыми дубами, направляясь к дому. Я метнулся ко входу в коммунальную квартиру, в одной из комнат которой жила Наташа и где у нее в гостях находился Шварц, с которым она повторяла бином Ньютона. Я пробежал по коридору, который служил одновременно коммунальной кухней с общей плитой, раковиной, уборной и кухонными столиками, прилепившимися к простенкам между комнатами жильцов. Одна из комнат была Наташина. Я знал это, потому что однажды ранней весной, когда она долго болела бронхитом, принес ей яблоко. Да, это была ее комната. Я прислушался. Голосов Наташи и Шварца не было слышно. Я постучался в дверь. Никто не ответил. Какой-то внутренний прибор для измерения скорости передвижения старухи черкешенки отстукивал истекающие минуты. Я толкнул дверь. Она открылась. Шварц и Наташа были в постели. Смуглая спина Шварца закрывала Наташу. Я видел только ее лицо с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом, который издавал какие-то непонятные мне в те времена жалобные и радостные возгласы. Я услышал, как хлопнула квартирная дверь. Усилием воли и ума, рожденным неизвестно чем (сочувствием? презрением? рыцарством в духе шиллеровской баллады «Перчатка»? мужской солидарностью? когдатошней любовью?), я подтащил обеденный стол к двери и уперся в него.
Старуха толкнулась в дверь. Постучалась. Крикнула: «Наташа, открой!» Стала шарить в сумках, ища ключ.
— Бегите в окно! — крикнул я Шварцу и Наташе.
Да они и сами знали, что делать. Под стуки и крики старухи они напяливали одежду, подставляли стул, распахивали окно, выпрыгивали наружу. Настала моя очередь бежать. Я перелезал через подоконник, когда старуха сдвинула стол и ворвалась в комнату. Она бросилась к окну и успела увидеть меня, бегущего через двор в сторону парка. Это было наше спасение — Лесотехнический парк.
Разразился дикий скандал. Старуха черкешенка была уверена, что я развратничал с Наташей. Да, все улики были против меня. А двор дружно молчал. Наташа вернулась на следующее утро, переночевав неизвестно где. Мать избила ее до синяков и запретила выходить из дома. Конечно же, не обошлось без того, что старуха потребовала у моей мамы наказать меня самым жестоким образом. Мама спросила меня:
— Это правда, Даня, что ты был в постели с Наташей?
— Нет, мама, неправда.
— Кто же тогда?
— Другой, — ответил я.
— Зачем же ты в это вляпался, Даня? — сказала мама. — Добро бы, за свои грехи отвечать.
Вскоре у Наташи открылась тяжелая форма легочного туберкулеза с бесконечными приступами кашля, лихорадкой и легочными кровотечениями. Ее положили в туберкулезный диспансер как раз рядом с нашим домом. Велосипедные гонки продолжались до самой осени, но Шварц больше не выступал в соревнованиях. В толпе болельщиков поговаривали, что он переехал в Москву. Стал тренером столичной команды велогонщиков из общества «Крылья Советов». Я не знаю, как долго пролежала Наташа в туберкулезном диспансере. В наш дом она не вернулась. Старуха черкешенка не могла вынести позора и обменяла свою комнату на какое-то жилье в дальнем от нас районе Ленинграда.
Обо мне Наташа наверняка позабыла. Да и у меня все отлетело намного раньше, еще до того, как они со Шварцем бежали через окно, а я прикрывал их бегство от старухи матери. Я женился и переехал в Москву. Однажды мы с Милой отдыхали в Крыму. Мы остановились в Ялте. Сняли какую-то хибару, бросили чемоданы и отправились подышать вечерним морским воздухом на ялтинскую набережную, где когда-то прогуливалась чеховская молодая дама с белым шпицем. Та самая Анна Сергеевна, в которую влюбился Гуров. Словом, однажды, лет пятьдесят-семьдесят спустя, то есть в наше уже время, и, вполне возможно, именно в тот вечер, когда мы с Милой пошли прошвырнуться по ялтинской набережной, за одним из столиков кафе сидели Шварц и Наташа. Они пили вино и целовались.
Ноябрь 2004, Провиденс
Философ, гетера и мальчик
Палило афинское послеполуденное солнце. Был зенит августа. Можно было дотащиться до берега моря, прилечь в тени шиповника и переждать жару и духоту. Но у Философа не было сил, кроме как валяться в дальнем тенистом углу двора, примыкающего к заднему крыльцу ночлежного дома. Собственно, двор был частью ночлежки для таких, как он — обнищавших. Последнюю драхму он оставил вчера у хозяина ночлежки за возможность переночевать в гигантской бочке из-под кислого дешевого вина, давно рассохшейся и валявшейся в углу двора для приюта собак и бродяг. Таких, как Философ. Да, он был нищ, как бродяга, и голоден, как собака. Хуже, чем дворовая собака, потому что ее не гнал хозяин и не требовал плату за жилье во дворе и горбушку заплесневелого хлеба.
