Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора мы обменивались поздравительными открытками. А потом все оборвалось. Все тот же роковой квадрат расстояния с его эффектом на междушевные связи. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых приятелей, словом, всего, что входит в понятие «эмиграция». Наши открытки к Лие и ее семье начали возвращаться. Их открытки к нам наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.
Лет через десять после нашего переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там были неспокойные. Но откладывать поездку еще и еще было невозможно. Да и успокоится ли там когда-нибудь? В Иерусалиме и Тель-Авиве были родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который возбудил нас думать о возможности другой жизни и который в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств, который начал строиться в середине девятнадцатого века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершавших паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых дали нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашей студии-кельи были сложены из крупных кусков гранита. Студия была отделена каменной оградой от оврага, окружавшего Старый город. Овраг пересекали тропы, спускавшиеся круто к едва видимой сверху утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было стоять часами и смотреть на Старый город, паривший, как божественная сфера, над миром. Чтобы попасть в Старый город, надо было спуститься по одной из троп на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе к одним из ворот. Справа от оврага отходил узкий мрачный рукав или коридор, заросший бурьяном, над которым возвышались остатки ворот. Это было Ущелье геенны, где обитали души грешников. Мессия должен был пройти через эти ворота, пересечь Ущелье геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.
У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревцо: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки, боковая веточка с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина сползала с верхнего полюса плода, как ущелье. Гранат готов был взорваться от разбухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра оказываешься у ступенек ресторанчика, веранда которого нависала над Ущельем геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы не спеша шли туда вдоль ограды, то и дело останавливаясь, чтобы порадоваться еще одному открывшемуся виду Старого города. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бесконечной любви.
— Как там наша Лия? — неожиданно спросила жена.
— Почему ты вспомнила о ней? — как истинный еврей, ответил я вопросом.
— Я забыла тебе сказать: перед нашим отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?
— Конечно, помню!
— Так вот Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим.
— А Лия? Сид? — спросил я.
— С ним переехали, наверно! — ответила жена. — Впрочем, кто знает?!
Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и начали снова и снова рассматривать Старый город, окруженный древними стенами. Где-то вдалеке от Ущелья геенны карабкалась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был арестован римскими легионерами Иегошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула:
— Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!
Я оглянулся. В дверях стояла Лия с детской бело-голубой коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать, что говорить? Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Переполненные противоречивыми чувствами, крамольными мыслями, вполне уместными в данном случае суевериями и прочей логически-нигилистически-метафизической белибердой, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Наверняка девяносто процентов сомнений принадлежало мне и только десять моей не знающей сомнений жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, полный противоречивых мыслей. В бело-голубой коляске лежал малыш. Ему было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов.
— Это Давид, — сказала Лия. — Помните, как мы играли в пьесе Гомера?
— Мы как раз об этом вспоминали! — сказала моя жена. — Обо всей нашей жизни в отказе.
Но какое это имело значение теперь, когда в коляске лежал маленький Давид, разговаривая с людьми, ангелами и птицами и побрякивая синими, красными, желтыми и зелеными целлулоидными шарами. Мы уселись за один стол, и Лия рассказала, как все произошло.
— Вы помните, что мы с Исавом и Сидом поселились в Сан-Франциско. Исав выучился и получил работу компьютерщика. Мы сняли хорошую квартиру. Сид пошел в школу. Я подыскивала работу. Мы решили с Гомером еще перед отъездом из России, что наш роман кончен навсегда. Он обещал, что не станет разыскивать меня. Я поклялась, что напишу ему только через десять лет. Через десять лет, когда, может быть, мы совсем успокоимся. Я старалась не думать о Гомере. Ходила на курсы английского языка. Даже с друзьями старалась не переписываться и не перезваниваться, чтобы не бередить рану. Даже с Арамом, моим любимым братом, мы не говорили о Гомере, когда я звонила ему в Иерусалим. Только иногда я срывалась…
— Ты однажды звонила из Сан-Франциско. Но не могла говорить. Заплакала. Повесила трубку, — сказала моя жена.
— Да, однажды. Словом, эта мука продолжалась около двух лет. Исав страдал не меньше. А может быть, еще сильнее. Наконец он не выдержал. Мы объяснились. Можете себе представить, как нам далось это объяснение. «Ты должна позвонить Гомеру. Кто знает, ведь прошло больше двух лет», — сказал Исав. Я знала. Гомер ждал меня. Исав послал ему вызов. Гомер прилетел к нам. Я решила уехать в Москву с Гомером. Мы развелись с Исавом. Надо было решать, с кем останется Сид. Ни я, ни Исав не давили на него. Он был большим мальчиком, почти бар мицвой. Должен был решать сам. Он выбрал отца. Мы договорились с Исавом, что на каникулы Сид будет приезжать ко мне. Представляете! После всего, что с нами было в отказе, снова оказаться в Москве! Конечно, я безумно скучала по Сиду. Но я была счастлива. Мы не могли жить друг без друга. Правда, Гомер?
Гомер улыбнулся и поцеловал Лию в шею.
— Поначалу приходилось тяжело. Литература не давала никаких заработков. Гомер пошел работать на автостанцию мойщиком. Я научилась делать маникюр. Моими клиентками были богатые дамы из «новых русских». Постепенно литературная жизнь приходила в норму. В новую норму. Гомер попробовал себя в жанре научной фантастики. Получилось. Первый его роман о пересадке человеческих генов шимпанзе разошелся мгновенно. И пошло-поехало. Теперь он знаменитый фантаст. Не хуже Пелевина или братьев Стругацких.
