Цукерман втянул голову в плечи и уставился в одну точку, горестно раскачиваясь и подвывая что-то. Точкой же средоточия служила фотография жены Цукермана с детьми: новорожденным Самуилом на руках, а рядом — по краям стула — Варя и Барух-Боренька.
— Нет, вы писатель, посоветуйте, как быть, если этот варвар не даст разрешения на выезд Вари?
Лучше бы мне оставить эту грустную историю совсем. Не знать конца. Сделать вид, что не получил никаких сведений об отъезде Цукермана и его семейства. Нет! Лучше бы вообще не знать Цукермана! Лучше бы… лучше бы… лучше бы… Сколько можно твердить одно и то же и повторять одни и те же ошибки?
Словом, меня занесло на аэродром Шереметьево в то самое утро. Мгла за громадными окнами. Гул, грохот и рокот самолетов. Мы куда-то поднялись, а потом съехали на черной ребристой лестнице. А потом ждали, ждали появления семейства Цукермана. Подошло время регистрации. Дама, стоявшая рядом со мной, нервно теребила мешочек с какими-то мелочами, приготовленными детям в дорогу: сладости, игрушки, сам не знаю что еще. Мы упустили момент, что ли. Не знаю, как получилось, но Цукерман уже предъявлял бумаги таможенным инспекторам. По ту сторону турникета стояла женщина — жена Цукермана, хотя трудно было узнать ее в черном глухом платке. На руках у жены Цукермана спал Самуил. В одной руке ее была складная сумка-коляска, а на другой повис Боренька-паровозик.
1989, Провиденс
Ущелье геенны
Лия, Гомер, Исав — вот главные герои моей истории. И хотя имена условны, персонажи вполне реальны. Все, о чем я рассказываю, происходило на моих глазах. То есть я воспроизвожу только то, что видел сам. Я даже не нуждаюсь в воображаемых сценах, которые я не мог наблюдать. Они, несомненно, еще напряженнее того, что я видел. Можно себе представить, как бурлили страсти моих героев, которым я намеренно дал форсированные имена. Так часто бывает у русских евреев: в обыденной жизни они — Боря, Миша, Ира. А в воображении: Саша, Дантес, Наташа. В обыденной жизни — Боря, Саша, Лида. Или — Петя, Толя, Наташа. А в воображении: Ося, Марина, Дима. Да мало ли сочетаний возникает даже из обиходных русских имен. Моя история не обыкновенная, а необыкновенная. В духе библейских повествований или древнегреческих трагедий. Потому и взяты имена-символы: Лия, Исав, Гомер.
История, о которой я расскажу, началась в восьмидесятые годы в среде евреев-отказников. Нас было много. Говорят, что в одной Москве находилось около пятидесяти тысяч. И хотя мы жили в разных районах Москвы, на разных улицах, получалось так, что это была большая община евреев, которые задумали вырваться из Совдепии куда угодно: в Израиль, в Америку, в Канаду, в Австралию. Лишь бы не жить там, где евреи бесправны. Мы не хотели, чтобы наши дети росли, женились и заводили детей в такой стране. Нам казалось, что евреи имеют право на другую долю. С одной из таких семей мы сошлись довольно коротко. Его звали Исав, ее — Лия. У них был сынишка лет четырех по имени Сид. До подачи документов в ОВИР Исав работал инженером на машиностроительном заводе, один из цехов которого выпускал перископы для подводных лодок. Исаву отказали в заграничной визе из-за секретной информации, которой он обладал. Так он и Лия стали отказниками. А с ними маленький Сид. Я познакомился сначала с братом Лии — Арамом. Дело в том, что Арам руководил подпольным еврейским театром. Меня пригласили играть в ансамбле клезмерской музыки, который сопровождал спектакли. Я потерял место второй скрипки в оркестре Театра эстрады. Перебивался уроками музыки и ночными дежурствами на автомобильной стоянке, а как только находилось несколько свободных часов, мчался на репетицию в наш еврейский театр. Кстати, на стоянку меня устроил Исав, у которого было множество знакомств. Такой сумасшедшей жизнью жили тогда отказники: случайные заработки, очереди на прием в ОВИР, бесконечные встречи у кого-то из нас дома и разговоры, разговоры, разговоры о том, как вырваться из Совдепии, как получить выездную визу. Репетиции наши происходили на разных квартирах и проводились весьма хаотично, потому что никогда не собиралась труппа в полном составе. На этот счет была придумана система замен. Например, со мной приходили жена или сын. Они были искренними поклонниками еврейского андеграундного театра. Иногда кто-нибудь из них заменял меня. Жена играла на рояле. Сын на гитаре. Так что в квартире, где мы репетировали, кроме актеров всегда были дублеры и фанаты. Одним из фанатов театра стал Гомер, которому дали телефон Арама, брата Лии.
История Арама такова: он заканчивал режиссерское отделение Театрального института. Но в последний момент его не допустили к дипломной постановке. Арам хотел возобновить драму Михаила Юрьевича Лермонтова «Испанцы». Возобновить так, как это было в Еврейском театре у великого режиссера и актера Михоэлса. Дирекция Театрального института наложила вето на идею Арама. Он не хотел ставить ничего другого. Дирекция уперлась. Арам не пошел на компромисс, не получил диплом и подал документы на выезд в Израиль. Подал он одновременно с сестрой Лией, ее мужем Исавом и маленьким Сидом. Им всем отказали. И вот тогда Араму пришла в голову идея организовать подпольный еврейский театр. Арам был его режиссером и ведущим актером. Он был создан для сцены. Рослый, с горящими глазами, мощным голосом, в шапке цыганских кудрей и с курчавой бородой, Арам был рожден, чтобы играть еврейских героев: Иуду Маккавея и Бар-Кохбу.
Лия достойно играла в паре с ним: стройная, длинноногая, с нежным, удлиненным, как у Нефертити, лицом, напряженными чуть вытянутыми губами, красивой грудью и волнующими бедрами. Она любила носить шелковые цветастые платья с глубоким вырезом. Примерно тогда на горизонте нашего подпольного театра появился Гомер.
Он был профессиональным переводчиком с греческого языка. Чаще всего это были переводы статей о культуре или искусстве. Гомер пробовал себя и в художественной литературе. Например, он перевел пьесу современного греческого драматурга Петропулоса «Давид и Голиаф» и начал предлагать ее разным театрам. Сначала театрам Москвы и Питера. Потом Архангельска и Новосибирска. Затем Тулы, Калинина, Омска и Барнаула. Ему отказывали. Даже Биробиджанский театр отказал. Гомер потратил несколько гонораров, полученных за переводы для реферативного журнала, на почтовые расходы и телефонные переговоры с завлитами театров, но ему вежливо отказывали, даже не объясняя причины. Да и не надо было объяснять. Какая цензура позволит ставить пьесу, в которой еврейский пастух Давид побеждает циклопа-палестинца?! Гомеру советовали: «Ты нам предложи пьесу, хоть греческую, хоть турецкую, лишь бы с современным и прогрессивным сюжетом». Среди хороших таковых не нашлось. Зато он открыл для себя замечательного греческого поэта Кавафи. Гомер просто бредил стихами Кавафи, постоянно твердя что-нибудь вроде:
Тело помнит не только, как страстно его любили,
не только ложе любви,
не только обнаженную жажду любви,
которая следует каждому взгляду
возлюбленных и каждой ноте любовного крика…
И так далее, и много других стихов, переведенных из Кавафи. На этот раз Гомеру страшно повезло. Его переводы напечатали в журнале «Иностранная литература». С ним заключили договор на издание книги переводов Кавафи. И не кто-нибудь, а издательство «Радуга». Он стал знаменитостью. Но давняя мечта увидеть на сцене «Давида и Голиафа» не оставляла Гомера. Так он пришел в наш подпольный еврейский театр.
