— У нас, знаете ли, даже мышам и морским свинкам курить воспрещается, а тем более в такую чудную погоду, — подсел к голубоглазой девушке Самойлович, шутя увальнем.
— А у нас разрешается. И даже поощряется заманивать черных куриц, красных шапочек и трех поросят в салон для курящих, — засмеялась голубоглазая, да так открыто, что Самойлович взялся за папироску и, кашляя, чуть ли не впервые в жизни затянулся. Голова его сладко закружилась. Бирюзовая шапка мечети пошла разворачиваться в контрдансе с двумя длинноногими ухажерами — минаретами. Он по-ребячески развеселился, как никогда прежде с девушками.
— Правда, здорово, правда, здорово, — твердил он, потихоньку пробуя еще и еще. — Сладковато и подступает как-то, а здорово!
Она как будто бы сейчас впервые взглянула на него. Что за странный эксемпляр подсел к ней и несет чепуховину. И рассмотрела, пользуясь иронической усмешкой, как магической лупой. Самойлович был натурен. То есть для болеющего типажами режиссера, особенно синема-режиссера или сострадальца-гения вроде Тулуза Лотрека. Голова Самойловича была квадратной, и лицо похоже на лопату: квадратное с подбородком, летящим в овраг. Волосы стриглись в полгода раз, потому что были редки, стелились, как лишайник, росли с неохотой и тяготели к закручиванию в жесткие проволочные завитки. Он был белес ресницами и рыжебров. Уши его, едва обметанные волосами, казались дикой помесью розовых лопухов и велосипедных колес, которые употребляются гонщиками для тренажа: без спиц, затянутые пластиком.
Однако у Полечки (Самойлович — Полечка) — так они представились друг другу между голубыми султанчиками «Северной Пальмиры», у нашей героини была божественная особенность, талант, помазание, что ли, пролистав черты нового знакомца, вытянуть самую существенную. Вот она пролистала и позабыла сразу лопату, лопухи, бочку туловища, остановилась на глазах Самойловича. И всегда с тех пор останавливалась на них. Он был умен и чувствителен. Он оценил эту необыкновенную способность Полечки. И это помогало его любви к ней развиваться. Они стали болтать. Сначала сидя на скамеечке и разглядывая русских моряков, которые пошли на коллективное самоубийство, отворив кингстоны и пустив воду внутрь корабля, только бы не сдаться в плен, не предать Россию.
Полечка и Самойлович пересекли Кировский проспект и приблизились к мечети.
— Мой отец был из крымских ханов, — сказала Полечка с легким вздохом.
Самойлович не решился уточнить причину вздоха. Но она сама рассказала (прогулка их длилась к тому времени более полутора часов и привела на Петропавловский пляж), сталкивая камушек в темную воду Невы, что отец погиб на фронте. А если бы не погиб, то всю их семью выслали бы в Сибирь, как прочих крымских татар. При том что мать ее абсолютно русская. На что Самойлович деликатно отозвался, дескать, времена меняются и татар возвращают понемногу. Вернее всего, эти татарские дела вовсе Полечку не интересовали. Она была переменчива в настроениях, и Самойлович не был уверен, вспоминала ли она хотя бы еще раз о мечети и отце.
Ее переменчивость и практичность порождали особенную прелесть и тревожность в отношениях Самойловича и Полечки. Она могла позвонить буквально через день после решительного отказа ему в свиданиях на месяц, на год, навсегда и спросить, как ни в чем не бывало, есть ли у него в доме селедка. Оказывалось, есть. Бабушка Самойловича закупила чертову уйму сельдей для фаршмака, который собиралась нарубить для внука впрок. Он жил один в комнатухе, выходящей прямо на лестницу, то есть в своего рода отдельной квартире. Комнатуха его располагалась в огромном доходном доме на Сенной площади и была снабжена крохотным душем, который изо всех принадлежностей вмещал единственно греческую губку. Друзья называли это подсобное помещение душе-губкой. Полечка приезжала к Самойловичу, который встречал ее такси у подъезда, чтобы расплатиться с шофером. Она набрасывалась на селедку и выпивала рюмку-другую водки, настоянной на лимоне. Это происходило по вечерам, после спектаклей в Театре комедии, где Полечка служила актрисой и подавала надежды. Другой бы на месте Самойловича после года дружбы спросил, ну пусть в шутку, а не захватишь ли ты, милая, баночку анчоусов или там кильки балтийской, или еще чего-то из Елисеевского гастронома, который был в том же подъезде, что и Комедия. Подобные мысленные девиации никогда не будоражили Самойловича. Он был осчастливлен посещениями Полечки. Просто счастлив, и все. Иногда она оставляла ему контрамарку, и он наблюдал за ее игрой с приставного стула: «Сам никогда не ходи, Самойлович, когда я занята в спектакле. Я почувствую, что ты смотришь, когда я не готова. У тебя взгляд особенный».
Мы об этом упоминали раньше. О глазах Самойловича. Об его взгляде, который притягивал к себе Полечку, заслонив нелепости строения его головы и туловища. Глаза у него были мягкого коричневого цвета. Они следовали за собеседником, вернее, за мыслительными эмоциями собеседника, в том самом ритме и с теми самыми квантами блеска или увлажненности, которые соответствовали разговору. «Умные у тебя глаза, Самойлович», — говорили ему одни. «Добрые у тебя глаза, Самойлович», — говорили другие. «Особенные у тебя глаза», — говорили третьи. Полечка очень редко говорила ему про глаза. Но он чувствовал, что она нуждается в его взгляде и чуть ли не лечится его глазами. Она исчезала. На несколько дней и на месяцы. Он никогда не разыскивал ее, хотя терзался и не спал, бродя ночами вокруг ее дома на углу Большого проспекта и улицы Введенского, что на Петроградской стороне. Потом она появлялась, обнимала его:
— Ну, как ты без меня, Самойлович?
— Плохо, — отвечал он.
— Я знаю, что нехорошо. Я тоже по-всякому жила. Дай себе посмотреть на меня, — говорила Полечка и начинала что-то рассказывать о театре, о своих поклонниках и сумасшедших поклонницах («Ты не представляешь, до чего одна додумалась!»), о каком-то Алексее Петровиче, астрофизике из Москвы, который зовет замуж… Самойлович слушал и смотрел на нее, а она — в его мягкие, понимающие глаза, и это приводило ее в норму. — Правда, Самойлович, ты экстрасенс. Ну, на кой тебе твои мыши и свинки! Плюнь на опыты и лечи гипнозом.
В этот счастливый период болезнь отступила от нее так далеко, что Полечка забыла о болезни.
Странные были их встречи. То частые, то редкие. Их ни в каком случае нельзя было назвать любовниками. Самойлович любил ее безумно, живя только их встречами и работой в Институте туберкулеза, где он вел больных и делал эксперименты. Иногда ночью, сидя у ее ног на кровати в его комнатухе, когда они курили «Северную Пальмиру» и разговаривали, Самойлович спрашивал Полечку: «Зачем я тебе нужен, если ты такая?»
Он никак не мог при всей своей медицинской образованности и терминологической оснащенности назвать это общепринятым словом. Что-то заклинивало. Он не решался. Чаще всего она лежала неподвижно, полуоткинув голову на подушку, закрыв глаза, пока он не взвывал, как раненый зверь и не проливал на нее дождь необузданного откровения. Тогда она целовала его нежно в лоб, говорила: «Ну вот и хорошо». Или: «Теперь ты успокоишься», — шла в душ, и они засыпали, или Самойлович отвозил ее домой на такси.
