— Можете убрать удочки и ведро в багажник, — сказал полицейский с рукой на кобуре.
Федор открыл багажник, уложил снасти и добычу. Повернулся к полицейским. На шоссе было светлее. Свет луны смешивался со светом фонаря. Полицейские увидели круглое широкое лицо русского мужика, которое не выражало ни страха, ни злобы, а только — бесконечную растерянность и предрешенную покорность подчиниться обстоятельствам, положиться на волю случая.
— А что, если этот русский не понял объявления? — предположил полицейский с фонарем.
Сказал он это тихонько своему напарнику, хотя мог бы говорить громко. Федор ничего не слышал, оглушенный свалившейся бедой. Больше всего на свете боялся он проштрафиться в этой стране, заработать плохую репутацию. И все из-за этого еврейского карпа. Далась ему эта проклятая фаршированная рыба вместе с мистером Каплером!
— Знаешь что, Билл, ты постой с ним, а я проверю, не водятся ли грехи за этим русским рыбаком, — сказал полицейский с фонарем и нырнул в машину.
— Курите? — спросил Федора полицейский с рукой на кобуре.
— Угу, — кивнул Федор.
— Можете перекурить, — сказал полицейский и закурил.
— Спасибо, — сказал Федор и закурил из своей пачки.
— Женаты? — спросил полицейский.
— Конечно. Нельзя нам, эмигрантам, без жены.
— Это почему?
— Нашему брату нельзя иначе. Разбалуемся, — ответил Федор и вспомнил про Рэчел.
Из машины вылез полицейский с фонарем. Он отозвал другого полицейского. Они начали совещаться. Никаких грехов за этим русским не водилось.
— Давай отпустим его, Билл, — предложил полицейский с фонарем.
— Я тоже так думаю. Не похож он на преступника, — ответил полицейский с рукой на кобуре.
— Послушайте, мистер Кусмеко (полицейский с фонарем перекатывал во рту мудреные звуки русской фамилии, словно это были раскаленные угольки). Вот что, мистер Кусмеко. Можете ехать домой. Но запомните: никогда больше не посягайте на чью-то частную собственность! Как увидите: PRIVATE PROPERTY, обходите это место за три мили стороной. Запомните?
— Запомню, — ответил Федор.
Полицейская машина укатила.
Надо было ехать к Рэчел.
Сначала у Федора не было никаких сомнений. Он хотел увидеть эту рыжую девку, хотел крепко выпить с ней, выпить назло Рае, которая втянула его в эту ловлю карпа, чуть не окончившуюся полицейским участком. Ведь она (Рая) делала это, чтобы умаслить своего обожаемого мистера Каплера, совершенно не думая, как все может обернуться для Федора. Он взвинчивал себя, отбрасывая всякие сомнения в том, что Рая не могла даже подозревать о возможных последствиях ловли. Упрямая злость разгоралась в нем. Та самая злость, которая таилась еще со времен его бесславного жениховства, с того дня, когда он, отчаявшись получить Раю по-хорошему, уперся трактором в хилый забор Хавкиных. Многолетняя злость на себя и на Раю заслонила от него доводы разума, которые были бы доводами добра, обнажив доводы ненависти ко всему чужому, что было связано с еврейством его жены. Он лихо развернул машину и начал резко газовать, позабыв о недавних полицейских, о робости и растерянности, которые он испытывал всего несколько минут назад. Теперь он хотел одного: напиться и понатешиться с дочерью проклятого Каплера.
Она ждала его у входа в бар. Площадь была пустынна. Полицейская машина приткнулась в дальнем углу площади около сельского магазинчика. «Не хватало встретить тех полицейских, — подумал Федор. — А, черт с ними!»
— Поставь машину около мотеля и возвращайся, — сказала Рэчел.
Он поставил машину. Они вошли в бар. На высоких стульях вокруг стойки сидели несколько посетителей: две молодые пары, одетые в белые платья и черные костюмы. Наверно, недавние молодожены. И седоусый мужик в клетчатой куртке. Из разговора молодоженов, которые громко смеялись и вспоминали подробности их прошлогодних путешествий, Федор понял, что они поженились ровно год назад. И отмечают этот день. Отсюда — их свадебные наряды. Седоусый пьяница в клетчатой красной куртке рассказывал, как ему стало хорошо и свободно жить после того, как жена ушла от него. Однако, судя по сочувствующим поддакиваниям бармена, подвижного лысого человека в белой рубашке с расстегнутым воротом и в черном кожаном фартуке, дела у седоусого были совсем нехороши. Тут Федор вспомнил про полицейскую машину, которая стояла неподалеку от бара: «А вдруг — те — дожидаются, когда я выпью?»
Новая волна сомнений охватила его. И хотя Рэчел заказала два дринка — себе вино, а ему — виски, Федор не мог проглотить ни глотка спиртного.
— За твою удачу, Тэдди! — снова, как на озере, предложила Рэчел.
Он вяло промямлил слова благодарности и поставил стакан на стойку. Надо было что-то сказать Рэчел, объяснить, почему он не может пить. И он рассказал ей про полицейских и про щит с запретом ловли на озере, и про то, как они в конце концов отпустили его.
— Ну и что! Забудь об этом! Они отпустили тебя. Take it easy. Enough is enough! Генуг, как говорила моя бабушка, — сказала Рэчел и пододвинула ему стакан виски.
— Знаешь, Рэчел, эти полицейские… Я пообещал им, что никогда не буду посягать на private property…
— Ах, вот ты о чем…
— Ну да! Ведь я в Америке. Здесь другие законы. А ты и я — мы… чья-то собственность.
— Ну, знаешь, дорогой, я принадлежу себе. И могу распоряжаться собой, как хочу.
— А я не могу, Рэчел. Пойми меня. Я и раньше не мог. Ну, знаешь, всяких штук за спиной у Раи. И теперь не могу. Прости меня, Рэчел.
Она, ни слова не говоря, соскочила со своего высокого табурета, положила на стойку бара десять долларов и выбежала на улицу.
Федор подождал, когда машина Рэчел рванулась в темноту, и вышел из бара. Полицейские уехали. Он медленно открыл дверцу своего «шевроле», включил зажигание, врубил приемник и покатил домой.
Ему было хорошо, как давно не было. Как будто бы он избежал страшной непоправимой беды, калечащего недуга, после которого, как после оспы или ранения, лицо может настолько измениться, что даже самые близкие будут обречены долго привыкать к новому его состоянию. И вряд ли привыкнут до конца. Он избежал этой напасти, он не покусился на чужое и не дал чужому захватить его душу и тело.
Он проезжал мимо яблоневого сада. Ветер забрасывал в окна машины сгустки осенних запахов: сена, сидра, грибного леса. Так же пахло осенью в Белоруссии. Он ехал и думал, что, в сущности, он счастливец. Приехал в новую страну, и не как-нибудь, а семейно. Он и Рая оба работают. У них свой дом и огород. И не старые еще. Плохо, конечно, что нет ни сынишки, ни дочурки. А кто знает — вдруг сподобятся. В этой Америке и не такие хворобы проходят. Если это все от пьянства, так он считай что и не пьет. А вдруг!
Он ехал и мечтал, пока незаметно не оказался дома. В окнах света не было. Горел наружный фонарь. Федор поставил машину и вошел в дом. Он включил свет на кухне и заглянул в спальню. Рая спала. Он тихо закрыл дверь спальни. На белом кухонном столе под ватной куклой с раскрашенными щеками и огромными ресницами стояла кастрюля и лежала записка:
